У смерти на краю. Тонечка и Гриша - Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик
— Гриш, отец говорил, каторжане нам всю забайкальскую часть дороги и построили. Это что же, и Котовский нашу дорогу строил? Мы же по ней ехали сюда… а ты говоришь…
— Что ж, видать, и он руку приложил. Да только не рассчитал маленько, когда к властям там примазывался-прилаживался. Его-то под амнистию не подвели! Уголовник же был.
— Ка… какую амнистию?
— На трёхсотлетие царского дома. Тогда большая вышла амнистия. Но не для «блатных».
— Вот ты, Гриш, так плохо о нём говоришь, а тот учитель такие стихи про него… До сих пор голова кружится, и на душе так… Прямо летит душа. Вот как!
— Ты стихи слушала, а я суть услышал. Вредная суть. И коммунистов очерняет потихоньку, и бандитов жалеет. Не тот это поэт. Вот почему он про Котовского? Потому, что эдакая романтическая фигура! Эдакий Стенька Разин. А на поверку? Хитроумный разбойник и умел вывернуться из любой истории.
— Да уж, так и из любой. Сам вот давеча сказал — не попал под амнистию.
— А что ему амнистия? Он взял да и сбежал! Утёк, убёг! И опять сюда! Грабить! Налётчик! — Голос Григория уже гремел командирскими раскатами, но, взглянув на завозившихся во сне девочек, он сбавил тон. — Но, признаю, умный и обаятельный. А мошенник же только таков и бывает. Обаятельный…
Григорий сложил лицо в гримасу «обаятельного мошенника». Тоня прыснула, очень уж забавно это у Гриши вышло.
— А знаешь, Котовский любил эдаким лордом прикидываться, кстати, он и образованный же был. Мог говорить по-немецки, по-еврейски, по-русски очень грамотно, да… По-румынски, даже и по-французски! — Гриша не удержался, сам фыркнул. — Ах, форсист был! Пыль умел пустить в глаза. А сам банки грабил.
Тонечка попробовала вступиться за героического комдива.
— Гриш, мне рассказывали, что его тут все очень любят. Про него такие сказки ходят: «Ноги на стол! Я — Котовский!»
— Это почему ноги? Я не слыхал.
— А местные говорят, под столом у одного директора банка была кнопка. Охрану вызывать. А ты не знал?
Тонечка «подловила» мужа с таким трогательным триумфом! Гриша засмеялся.
— Вот же шельмец! Как ты там: «Ноги на стол! Я — Котовский»? Я же говорил — обаятельный, раз его вообще до директора допустили!
— А что потом было? — спросила Тонечка, уже очарованная притягательной личностью комдива-налётчика.
— А потом, в 1916 году в Одессе его ранили. Повесить хотели даже. Но он, холера такая, письмо жене генерала Брусилова написал… знал женскую душу, стервец! Она мужа упросила казнь отсрочить. Ты только подумай! И отсрочили. А тут уже и Февральская революция. За Котовского даже адмирал Колчак ходатайствовал… Будущий «Верховный правитель России», как он сам себя потом величал, сука! За землячка, что ли, заступился? Вспомнил, что предки владели имениями, здесь, в Балте? Вот и понимай, что за фрукт такой, Котовский-то. В 1917-м его Керенский на волю отпустил, так этот… — Гриша хотел сказать «шут гороховый», но сдержался. — Явился твой Котовский в оперный театр в Одессе и устроил там вместо оперы митинг, да ещё с аукционом!
— Гриша, — давясь смехом, простонала Тонечка, не в силах выносить забавные гримасы мужа, разрываемого между восхищением и возмущением, — что он там устроил? Ну, в театре?
— Да кандалы свои продал тому, кто больше денег заплатил. За три тысячи рублей! Тось, а когда его ловили, награду обещали всего две тысячи, вот же чёрт! Кандалы дороже продал, чем за него самого давали!
Теперь хохотали оба. Да уж, необыкновенная личность этот Котовский. Неслучайно его тут боготворят. Если рассказы о нём так забирают, каков же он сам был, живьём, так сказать?
— А потом тут такая чехарда пошла. Тонь, да ты по Приморью знаешь. У вас ничуть не лучше было. В общем, с 1918 года стал Котовский красным командиром, но связи с бандитами-налётчиками сохранял. Друг у него был, «пахан» Мишка Японец. Нет, не так… Япончик! Так Котовский то ловил его, то дружил с ним… мутная история. В 1919-м он стал комбригом здесь, в Приднестровье, да тут Деникин Украину захватил. Котовский со своей конной бригадой ринулся к Петрограду защищать от Юденича. А дошёл к шапочному разбору. Без них к тому времени отбились. А как котовцы до Питера дошли, то все больными оказались. Зимнего обмундирования у бригады Котовского же не было. Тут видишь — всегда тепло, зимнего не нужно. А в Питере — ну как в Приморье. Сыро и холодно. Вот конники и… того. Да и сам Котовский, говорят, воспаление лёгких прихватил. Ну а дальше он воевал против Петлюры, выгнал Украинскую Галицкую армию из Одессы, ну, в общем, стал красным комдивом. Воевал против банд Махно и Антонова. Да… Конечно, применял свои особые приёмы усыпить бдительность врага и выманить, вроде как на переговоры… А потом… — Григорий показал — ладонью по горлу — что было потом. — Однажды его сильно ранили. Чуть не умер.
— Вот видишь, Гриш, — Тонечка вступилась за удивительного комдива, — он кровь проливал! За нашу советскую страну! Значит, изживал свои старые привычки. Герой он, Гриша!
— Что же, — раздумчиво произнёс Григорий. — Сам товарищ Фрунзе его хотел взять себе в заместители, да не успел. Убили Котовского. 6 августа 1925 года. Под Одессой и убили. На даче. Дотянулись до него руки старых дружков-уголовников.
Тонечка примолкла. Всегда тяжело слушать о смерти. И вдвойне — о смерти такого брызжущего жизнью, могучего и просто поразительного человека.
— Да, Тось, если бы мы в Одессу смогли съездить, там мавзолей ему построили. Там он и теперь лежит, Котовский…
— Как так, мавзолей? — взвилась Тонечка. — Мавзолей только у Ленина!
— Нет, Тось, сама видишь, местные на Котовского чуть не молятся. Сразу после убийства вызвали, представляешь, врачей из Москвы, которые его забальзамировали, сохранили его тело. А тут и мавзолей достроили.
— Вот бы съездить, Гриш, а? — загорелась Тонечка.
— Это как выйдет. Что я могу, Тонь? Я на службе. Мне — как Родина велит. А пока я — на границе. — Григорий Сергеевич помедлил и добавил: — Ты, Тось, подумай, это было-то всего каких-то четырнадцать лет назад, а как теперь всё изменилось! Теперь совсем не то! Вот рассказываю тебе, а сам даже думаю, что о давней старине говорю… Нет же, почти вчера это всё было. Банды Махно, Антонова, Марусь всяких разных, кровь, битвы, разруха, смерти, смерти, смерти… Не дай-то бог… чтобы повторилось…
Тем и окончился разговор про легендарного красного комдива.
Дальше ехали молча, смотрели в темноту.
Гриша придремал, а Тонечке всё виделся
