Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий
Не все из пережитого было осмысленно и до конца понято старым человеком. Может, потому и хотелось ему — с каждым годом все сильнее — снова пройтись по короткой жизненной стежке, оглядываясь по сторонам, вникая в смысл событий.
* * *
Николай Сергеевич заболел, и его увезли в клинику. Через месяц или полтора он вернулся домой. Когда дядя Костя зашел узнать, не нужно ли чего, оказалось, что нет, ничего не нужно и что профессор собирается на целебные заграничные воды. Вечером он уехал и снова отсутствовал месяца полтора.
Как-то ранним утром дядя Костя увидел у ворот автомобиль. Николай Сергеевич тяжело вылезал из него. Взглянув в его лицо, обрамленное вконец поседевшей бородкой, заметив нездоровые круги под глазами и выступившие на лбу голубоватые жилки, дядя Костя понял, что прославленные заграничные воды не пошли ему впрок. Дворник принял из рук профессора чемодан, и они, останавливаясь на лестничных площадках, чтобы Николай Сергеевич мог отдышаться, поднялись на четвертый этаж.
В своем кабинете профессор грузно опустился на диван. Пока тетя Даша, домашняя работница, готовила завтрак, дядя Костя присел на стул потолковать.
Так же вот, на краешке стула, он сиживал частенько. Почти однолетки, дворник и профессор, они любили поговорить. Разговоры их были по-стариковски витиеваты: нужным словам предшествовали словесные завитушки, за пусторечьем пряталась оглядка, взаимное прощупывание мнений, осторожность в суждениях.
— Барбос-то как? Процветает?
— Существует, — бодро отвечал дворник, — барбос что, хлебца ему дашь али костку — он и грызет. Человеку много труднее.
— В чем же главные трудности?
— В мыслях трудности. Уж очень она, жизнь-то, галопом скачет. Да и нет у нашего стариковского поколения тихой, задумчивой старости — суматошно. Про бомбу эту тоже разговоры… Страшно-то не страшно, а обидно. Коли б мы неправильно жили, тогда страши. А за правильную жизнь страшить — это одна, можно сказать, подлость выходит… А еще есть у меня мыслишка — в колхоз перебраться, чтобы помедленнее пожить. Косить я еще могу, за лошадьми там приглядеть… А по прошествии времени на завалинке бы сидел, течением жизни интересовался или рыбу удочкой ловил. Лапти тоже могу плесть…
— О лаптях деревня забыла давно.
— А я б напомнил. Для домашнего обиходу вещь стоящая. Пальцы — в свободе, пятка не преет. На свадьбу в лаптях не пойдешь — это без спору… А обидного для деревни тут нет ничего.
— Не поедете вы в деревню. Мы с вами теперь на подъем тяжелы, неизвестности опасаемся. Мыслей-то новых много?
— Без мыслей нельзя, — строго ответил дядя Костя и хриплым, монотонным голосом изложил свои соображения о происшествиях в доме, поведении жильцов, о том, что подмечал он, наблюдая за сравнительно небольшим числом людей.
Тятя Даша внесла в кабинет тарелку с рисовой кашей, густо посыпанной сахаром, и кофе с ванильными сухарями. Дядя Костя простился и ушел. Николай Сергеевич съел кашу, выпил кофе и, закутав ноги, прилег на диване. Взгляд его заскользил по книжным полкам, картинам, потом остановился на письменном столе. Рядом с большим, черного мрамора, чернильным прибором стояло множество пустых пузырьков из-под лекарств — Дарья почему-то не выносила их. И вдруг профессор подумал, что, может быть, очень скоро всего этого не будет. После бесконечных осмотров, исследований и консилиумов, когда врачи или сурово молчали, или говорили слишком много утешительных и ничего не значащих слов, профессор рассудил, что недуг излечить очень трудно. Видимо, он стар: у него изношено сердце, сужены сосуды, плохо работает печень.
Финал застигал врасплох. Задуманная еще двенадцать или тринадцать лет назад и в последние годы ставшая необходимой для него книга не была написана — слишком часто приходилось откладывать ее в сторону.
Имя Николая Сергеевича, видного историка, было знакомо многим. Газеты и журналы часто печатали его статьи на исторические темы. Читателям нравилась их свежесть, многозначительная простота, живость. Но читатели, разумеется, не могли знать, что автор этих работ, старый историк, подводит итоги жизненному пути.
Николай Сергеевич понимал: ученики прочтут его рукописи, может быть, даже допишут недописанное, взгляд их скользнет по страничкам записных книжек, пометкам на книгах. Они будут продолжать науку. Дело было не в этом. Жизнь давно уже заинтересовала его важным материалом. Многие события прошли мимо Николая Сергеевича, многие люди, которых уже нет на свете, доверили ему самое сокровенное… События, о которых он должен рассказать, будут волновать поколения… Успехи и подвиги, которые удивляли и друзей и врагов… Ошибки прошлого… Надежды — и их осуществления… Множество людей прошло перед ним: одни свершили задуманное, другие могли бы свершить и не свершили… Все это надо осмыслить, и это невероятно трудно, гораздо труднее, чем по письменным источникам восстанавливать старое. Но Николаю Сергеевичу казалось, что он, один из немногих, владеет ключом к раскрытию всего самого главного. Главное же заключалось в том, что это будет книга не только о прошлом и настоящем, а и о будущем. И этот реквием даст ему возможность умереть спокойно, с сознанием выполненного долга.
С такими мыслями Николай Сергеевич задремал. Сон его был тревожен, сновидения переплетались с отчетливыми мыслями. Многолетняя напряженная умственная деятельность давно лишила его полного забвения.
Лежит старый человек на диване и не то припоминает, не то во снах видит давно прошедшие студенческие годы… Он репетитор в доме богатого купца Мыльникова, помогает учиться его сыну, четырнадцатилетнему, опухшему от сна и еды балбесу. Словно из старого семейного альбома смотрят на него выцветший глава семейства с окладистой рыжеватой бородой, с пронырливыми глазами и купчиха — «сама», — женщина рыхлая, глупая… И здесь же Верочка, несмотря на родственные связи, как и он, чужая в этом доме, курсистка, девушка в белом платье. «Многим однажды в жизни дано встретить девушку в белом, — размышляет профессор. — Данте и Петрарка не исключение, они лишь трогательно описали присущее людям». Вот, взявшись за руки, студент и курсистка идут просекой, лес дышит на них теплом, запахом прели, ноги топчут цветы и сочную траву. Внезапно девушка остановилась, приложила палец к губам: на просеку совсем невдалеке от них выбежали два лисенка; рыжие, пушистые, подняв острые уши, они с пугливым любопытством рассматривали людей. И почему-то именно после этой лесной встречи пропало все, что мешало обоим почувствовать себя вольно, широко, свободно. Потом были годы революционной работы и ссылки. В глухой деревушке, на берегу величественной реки, ранней весной от скоротечной чахотки умерла Верочка.
В введении к будущей книге Николай Сергеевич хотел рассказать о мечтах и надеждах давно ушедших людей, повторить предсмертные слова Верочки и (старому человеку простят некоторую сентиментальность) ее
