Чемодан из музея партизанской славы - Марк Яковлевич Казарновский
Я даю тебе рабочей силы, сколько потребуется. Из твоих же евреев. Открываешь фабрику. Уверен, ты справишься. Ха, Фишман-сын на меня будет работать.
Но! Бухгалтер будет мой, приемщик товара – мой. Материалы, питание я обеспечу и ни один рабочий в «катальные рвы» не поедет. Я обещаю.
Но работать не за страх. За совесть и, – тут он понизил голос до шепота – за спасение хоть небольшой части твоего народа. Думаешь, мне селекция по душе?
С этими словами он достал фляжку и велел протереть стаканы. Это был спирт с медом.
– Да, да, не пучь глаза. Здесь же, в гетто этот напиток делают. Итак, я через неделю уезжаю. Под Харьков, во как! Программу работ и все остальное тебе доставит мой адъютант. На разворот фабрики 15 дней. У моего заместителя проси, нет, требуй необходимого. Лозунг у тебя должен быть теперь один – все для победы рейха!
Тут он опять перешел на шепот.
– А на самом деле – для победы фабрики «Отто Дринкер с супругой». Смотри, я буду приезжать. Производственные помещения затребуй в любом количестве – все для победы Рейха!
С этими словами он ушел. Я видел, весьма пьян и доволен.
Начиналась новая жизнь, дающая не только шанс, но и перспективу. Какую?
* * *
А у меня в голове одна мысль – бежать. И постепенно все стало проясняться. Вернее, наоборот. Все стало сгущаться.
Потому что теперь я не один, на мне висит более 100 душ евреев, которые день и ночь строят, строят эту «тару». Она дает им день жизни. Еще один день. И, может, еще.
На селекционном плаце стали редкими прощальные крики. Были, конечно, были, как без уничтожения. Но – реже.
Мне становилось страшно, потому что все рабочие смотрели на меня, как на Бога.
Ну как здесь побежишь. Тем более, фабрика набирала обороты. Появились отделы по изготовлению чемоданов, сектора снарядных ящиков, баулов, ранцев, мелких и крупных сундуков.
Стал требоваться металл. Достали станок для тиснения. И вылетали чемоданы со свастикой, с «мессерами» и танками, крейсерами и просто, иногда, с мужественными лицами вермахтовцев. Все шло на ура. Германия стонала от зависти: все хотели чемодан со свастикой или сумку с Максом Шмелингом[17] и баул с портретом Марики Рёкк[18].
Но раз производство успешное, то нужна и защита. И контроль, как говаривал известный Ленин, чтоб не встретиться с ним ТАМ.
Так вот, защита. Она появилась неожиданно в виде спокойного офицера гестапо. Мы встали.
– Да сидите и работайте. Отто сказал мне, что тебе, Фишман, понадобится помощь. Она у тебя всегда будет в моем лице. Вот записка от Отто. В ней четко и коротко было написано: офицеру гестапо, Курту, ежемесячно – 300 марок.
А понадобилось это гестапо почти сразу, ибо на хорошо идущее дело слетаются поганые людишки, как мухи на говно.
То спекулянты, то юденрат, то полиция польская, то – литовская, или украинская. Все с одним вопросом. Или даже не вопросом, а требованием – дай! Дай и все.
Но немцы, как мы знаем, люди деловые. Договоренности выполняют безусловно, и в одночасье исчезли с моего горизонта проходимцы всех мастей. Вот, защита заработала.
Но появился контроль. В виде подтянутой, стройной, совершенной блондинки типа Брунгильды. Хотя зовут ее Грета. Иначе – Гретхен в чине, вроде ефрейтора, и, естественно, в форме. Даже револьвер, «Вальтер», всегда был на боку.
Она приезжала раз в неделю, уж откуда – не знаю. Дама была, сразу видно, въедливая, опытная и четкая.
Проверяла, не гоню ли левый товар. Оказалось – не гоню. Проверила кассу. Оказалось – до пфеннига все сходится.
Проверила расход материалов. И даже самый дефицит – бронза для ручек и ключиков разных – все оказалось в порядке.
Сидела в моей каморке хмурая, с жестким взглядом и говорила в открытую:
– Нет, не верю, чтобы все было в порядке. Особенно у вас, евреев. Или ты мне рассказываешь, как воруешь, или я отправляю тебя в Освенцим. Там как раз евреев не хватает. Ну, что молчишь? Наливай.
Последняя фраза как-то совершенно не вязалась со всей предыдущей угрозой. Поэтому налить – милое дело. У меня теперь всегда был шнапс. И не плохой. Не армейский суррогат.
– И себе, – она хмуро подвинула ко мне мою, довольно таки грязную кружку.
Выпили молча. Грета продолжала меня разглядывать. Вернее, так осматривает питон кролика перед завтраком. Или обедом. И мне казалось, сейчас эта ефрейтор скажет голосом Отто Дринкера:
– Где я тебя мог видеть?
Но вместо этого она приказала мне запереть дверь, налить еще и отстегнула ремень с вальтером.
– Ну, все, мне конец, – мелькнуло.
Неожиданно же ефрейтор вермахта стала раздеваться и только спросила по-прежнему грубо:
– Что стоишь, как истукан. Не знаешь, что делать?
– Фрау ефрейтор, не знаю, только не убивайте.
Но дальше ефрейтор погасила свет, ибо уже была совершенно голая. И произошло то, что должно было произойти. Нет, неправильно. Ну никак не должно было произойти того, что произошло. Кто эта Брунгильда(!) и кто я, стоящее в полной темноте лицо еврейской национальности. За «это самое действие» повесят просто. На плацу. Даже без следствия.
Но темнота давила и деваться, как говорят, бедному еврею, было некуда.
Потом уже, вспоминая все ЭТО, я слышал шепот:
– Сейчас закричу. Еще! Ой, я закричу, зажми мне рот.
Вот как сложились обстоятельства. Которые продолжались и продолжались. Я приобрел за огромные деньги две бутылки коньяка. И спирта с медом.
По-прежнему Грета была хмурая и все дотошно проверяла.
– Ну, не может же быть, чтобы евреи не обманули, – восклицала она с досадой. А однажды, проходя мимо, обронила, глядя в никуда:
– Никогда не думала, что евреи такие нежные.
Но все хорошее, конечно, кончается. Особенно в гетто. Особенно к 1943 году, когда стало понятно, куда кто идет. В том смысле, что Советы таки идут на запад, а вот герман, то есть, вермахт, теперь не на восток, а тоже идет на запад. Медленно, лангзам, лангзам[19], но отступает. Пятится. Задом. И при этом совершает много гнусностей, подлостей
