Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак
«Молчи, о сердце мое, ведь мир не слышит тебя.
Еще недавно была моя душа старым могучим деревом, корнями уходившим в глубины земные, а ветвями — в заоблачные выси. Весной расцвела душа моя и летом принесла плоды, а когда пришла осень, собрал я плоды ее на серебряные блюда и поставил их посреди дороги, и проходящие брали их и ели, а потом шли дальше.
Когда же кончилась осень и песнопения в ее честь сменились плачем и причитаниями, взглянул я — и не увидел на блюдах своих ничего, кроме одного-единственного плода, который оставили для меня люди. Взял я его и стал есть, но оказался он горьким, как колоквинт{102}, и кислым, как зеленый виноград…»
Это он, поэт, собрал все плоды своей души на серебряные блюда и преподнес их соотечественникам, а они съели их и пошли своей дорогой; и ни один из них не остановился хоть на миг, чтобы одарить того, кто одарил их плодами, словом благодарности и сказать ему, что плоды его вкусны и приятны. Какую же он получил награду от них? Они оставили ему всего один плод, да и тот — уксус и колоквинт. Но что сделал поэт? Быть может, он стал упрекать их, ругать и рыть для них могилы? Быть может, он пустил в ход свой скальпель, осыпал их стрелами своего мщения или уподобил их испорченным зубам? Нет, он не сделал этого. Он отправился в «город мертвых» и сидел там «среди побеленных могил, размышляя об их тайнах», и вновь обращался к своему сердцу:
«Молчи, о сердце мое, до утра!..»
В этом обращении поэта к своему сердцу — печаль, глубину которой нельзя постичь, — это печаль пророка, которого не ценят в его родной стране, печаль того, кто творил благодеяния и был распят теми, на кого он щедро их изливал. Печаль поэта, который пишет кровью сердца, но люди не отличают ее от красных чернил.
Однако, хотя арабский мир — вернее сказать, литературы арабского мира — в целом не признал Джебрана, память о нем будет свята во веки веков. Ибо нельзя спрятать горящий светильник под рогожей, как не спрятать город на вершине горы. Джебран будет жить в нашей литературе, потому что он революция, которая пошатнула многие опоры наших литературных твердынь, находящихся накануне разрушения, и дала нам новые критерии красоты художественного произведения. Будет жить Джебран, потому что он буря, которая вырвала многие из наших старых, безжизненных насаждений, не дававших ни тени, ни плодов.
Будет жить Джебран не потому, что он критикует традиции и церковные обряды. Будет жить он благодаря чувствам своим, разлившимся стремительным потоком, и душе своей, которая неизменно рвется в беспредельность и, витая в мире абсолютной красоты, рождает звуки вечной гармонии.
Будет жить Джебран, ибо он — новое вино в новом сосуде.
Порой бушуют бури, потом они утихают, словно и не бушевали. Но не утихнет в нашей литературной жизни рев бурь, вызванных «Бурями» Джебрана Халиля Джебрана, до тех пор, пока в арабском мире не перестанут существовать дряхлые мозги, растекающиеся дряхлыми мыслями по дряхлым сосудам, прогнившие души, распространяющие зловоние, и глупцы, почитающие эти умы сокровищницами, а эти души — мускусом и алоэ.
Перевод Т. Деминой.
МЕЙЙ{103}
Из книги «МРАК И ЛУЧИ»
Я И ДИТЯ
Вдали от городской суеты, у дороги, ведущей ко дворцу, который еще недавно принадлежал хедиву Исмаилу{104}, на берегу почитаемого египтянами Нила — кормильца долин Изиды, — реки, несущей и оплакивающей останки молодых девушек{105}, принесенных в жертву и брошенных в ее глубины, красуется роскошный сад, открытый для всех, лелеющий грезы своих задумчивых посетителей.
Ясным, светлым утром я отправилась в этот сад и, отбросив привитые цивилизацией привычки, растянулась на прохладной земле так, как это делают жители степей — бедуины, располагаясь на песке пустыни. Я лежала на зеленой мягкой траве в тени деревца, а у ног моих находилась одна из статуй.
Вблизи не видно было никого, кроме двух англичанок с тремя детьми. Не прошло и нескольких минут, как один из них, мальчуган лет четырех, оказался неподалеку.
— Подойди ко мне, малыш! — позвала я его.
Он подошел с робкой улыбкой.
— Садись ко мне на колени, — сказала я.
Он молча послушался. Почувствовав тяжесть его маленького тела, я вспомнила моего единственного погибшего брата. Волнение сердца устремилось к моим губам и к векам, по которым заскользили слезы. Я наклонилась к ребенку и прильнула к его щеке, впитывая ее сладость, выливая в поцелуях мое страдание, поднявшееся изнутри, словно туча из-за моря.
Как сладко целовать детей и как приятно наслаждаться их улыбкой!
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Роберт, — ответил он.
Я стала рассматривать его лицо, оно являло шедевр английской красоты: тонкое, прозрачное, как будто изваянное из застывшего сока розы и жасмина. Рот — маленький и нежный, как розовый бутон, золотистые волосы падают на высокий лоб. Цвет его голубых глаз был подобен лазури бездонного моря, по которому скользнул последний луч заходящего солнца. Они походили на одни знакомые мне глаза — своим внешне твердым взглядом и скрытым жаром, своей прелестью и игрой.
Я внимательно разглядывала красивое лицо ребенка, потом сказала ему:
— Откуда у тебя такие глаза, Роберт, кто дал тебе их голубизну?
Он, поняв только слова «кто дал тебе», ответил:
— Мама.
— Мама твоя занята тобой, — сказала я, — а кем работает твой отец?
— Папа — офицер, и я тоже военный, как папа, — ответил он, мило, по-детски картавя.
— Ты красивый, — сказала я, — и я люблю тебя, Роберт, дай мне твою ручку.
Рука ребенка была необыкновенно приятна, так же как его улыбка. Я взяла руку Роберта, стремясь прочесть по ней предначертания его судьбы, — квадратную руку, с сильным большим пальцем, на которой отчетливо выделялись линии жизни, ума и сердца, а бугор Марса был грозно приподнят на маленькой ладони.
Я посмотрела на этот бугор и стала шепотом рассказывать мальчику:
— Эта рука, которая сегодня тянется только к росинкам и цветам, эта маленькая нежная
