Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер
После того, как земля скрылась из глаз, неприятней всего было ощущение, что шар неподвижен, в то время как единственная наша надежда заключалась в том, чтобы двигаться вперед с максимальной скоростью. Время от времени мне удавалось бросить взгляд на землю в просвет меж облаков, и я с радостью осознавал, что мы летим вперед быстрее, чем скорый поезд; но стоило облакам затянуть просвет, как прежнее впечатление, что мы не трогаемся с места, возвращалось с новой силой, и никакая логика развеять его не могла. Было еще одно ощущение, почти такое же скверное: как ребенок, пробираясь на ощупь в длинном туннеле без фонаря, боится, что ослеп навеки, так и я, надолго потеряв землю из виду, начинал чуть ли не всерьез бояться, не расстались ли мы с твердой почвой полностью и навсегда. Я ел и передавал пищу Аровене, лишь интуитивно определяя, сколько времени прошло с прошлой трапезы. Потом наступила тьма, страшное, тоскливое время; нас бы порадовала луна, но даже ее не было видно.
С рассветом картина переменилась: облака рассеялись, засияли утренние звезды; восход ослепительного солнца впечатлил меня не меньше, чем самые великолепные из восходов, виденных ранее; внизу тянулась рельефная цепь гор, покрытых свежим снегом, но мы летели куда выше их вершин; дышать стало трудно, но я не мог позволить шару опуститься ни на дюйм, ибо не имел понятия, скоро ли наступит время, когда нам уже не понадобится вся та летучесть, на какую способен наш шар и какой мы в силах управлять; я был рад, что после почти 24 часов полета мы все еще оставались так высоко над землей.
За пару часов мы пересекли горную цепь, которая, вероятно, достигала в ширину не менее 150 миль, и я вновь увидел гладкий равнинный простор, тянущийся до горизонта. Я не знал, где мы находимся, и не осмеливался снизиться, боясь, что шар утратит подъемную силу, но если и не имел полной уверенности, то все же надеялся, что мы летим над страной, которую я покинул, отправляясь в экспедицию. Я усердно вглядывался в ландшафт в поисках чего-нибудь, благодаря чему мог бы судить, что это за местность, но ничего такого не замечал и боялся, не летим ли мы над отдаленной частью страны Едгин или над страной, населенной дикарями. Пока я маялся сомнениями, шар снова окутали облака, и мы опять погрузились в зону пустого пространства и догадок.
Томительно тянулось время. Как же я жалел, что нет со мною моих несчастных часов! Казалось, время остановилось, таким безнадежно немым, точно околдованным, было окружающее пространство. Иногда я щупал себе пульс и по полчаса кряду считал его удары — хоть что-то, с помощью чего можно было отмечать течение времени и убеждаться, что оно по-прежнему существует, что мы все еще находимся в благословенных пределах, где действуют его законы, а не попали, сбившись с пути, в безвременье вечности.
Я уже занимался этим не то в двенадцатый, не то в тринадцатый раз и впал в легкую дремоту; мне приснилось, будто я еду на скором поезде и прибываю на станцию, где воздух полнится мерзким и жутким шипением, какое издают паровозы, спуская пар; я очнулся, напуганный и встревоженный, но шипение и треск преследовали меня и по пробуждении; волей-неволей я осознал, что звуки эти реальны. В чем их причина, я не понимал, но они становились всё слабее и через некоторое время стихли. Через несколько часов облака рассеялись, и от того, что я увидел внизу, кровь застыла у меня в жилах. А увидел я море и ничего, кроме моря; оно было по преимуществу черное, но пестрело белыми гребешками бурно плещущих, штормовых волн.
Аровена спала мирным сном на дне гондолы, и, глядя на ее прелестный облик, на чистую ее красоту, я застонал и проклял себя за то, что навлек на нее такое страшное бедствие; но уже ничего нельзя было поделать.
Я сел и стал ждать самого худшего, а вскоре увидел признаки того, что ждать его долго не придется, шар начал снижаться. При виде моря у меня с самого начала возникло впечатление, что мы падаем, но сейчас ошибки быть не могло, мы снижались, и довольно быстро. Я выбросил один из мешков с балластом, и на какое-то время мы поднялись повыше, но в течение нескольких часов снижение возобновилось, и я выбросил второй мешок.
Сражение разгорелось не на шутку. Оно продолжалось всю вторую половину дня, всю ночь и весь следующий день до вечера. Я ни разу не заметил даже намека на парус, хотя уже наполовину ослеп, вперяя пристальный взор во всех направлениях; мы повыкидывали из корзины всё, кроме одежды, что была на нас; запас провизии и воды отправился за борт, всё было брошено на поживу реявшим вокруг нас альбатросам, дабы отдалить миг падения в море еще на несколько часов или даже минут. Я не выбрасывал книг, пока до поверхности воды не осталось всего несколько футов, и решил, что рукописями пожертвую в последнюю очередь. Надеяться, казалось, было уже не на что — и все же, как ни странно, мы оба надежды не теряли, и даже когда беда, нам грозившая, взяла нас за горло, и всё, чего мы больше всего боялись, с нами случилось, мы сидели в гондоле, где воды уже было по пояс, улыбаясь друг другу с оптимизмом смертников.
* * *
Кому доводилось совершать переход через Сен-Готард, помнит, что ниже Андерматта[42] расположено одно из альпийских ущелий, которые поражают сочетанием крайних степеней возвышенного и ужасного. С каждым шагом окружающее всё с большей силой воздействует на чувства путешественника, пока наконец голые нависающие стены двух обрывов почти не сомкнутся у него над головой, и он, перейдя через мост, подвешенный в пустоте над ревущим водопадом, не вступит во мрак пробитого в скале туннеля.
Что может ждать его на выходе? Наверняка что-то еще более дикое и безжизненное, чем то, что он уже видел; однако воображение его парализовано; фантазия не способна создать ничего, превосходящего реальность, свидетелем которой он только
