Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

Голова покачивалась на могучих плечах.

— Это дурно пахнет, — сказал журналист. Я понял, что он грозит неким шантажом, чтобы вытянуть из меня ответ. Сверху послышался новый голос:

— Эй, Грейнджер! Эй, Грейнджер!

Я раскрыл створчатые двери и медленно прошел по сумрачной комнате. Услышал, как двери распахиваются вновь, как за мной топочут шаги. Я не оглядывался; тогда тот человек забежал вперед и посмотрел мне в лицо. Это был Поулхэмптон. В его глазах стояли слезы.

— Эй, — начал он. — Что все это значит; что все это значит? — Мне было больно на него смотреть. — Я прямо скажу… — начал он опять. У него был требовательный вид ничтожного и безнадежного человека — человека, озадаченного неведомо откуда пришедшимся ударом судьбы. — Я прямо скажу…

— Но при чем тут я? — грубо бросил я.

— О, но ведь вы… ведь это вы советовали мне вложиться, — он заговорил с мольбой. — Разве не вы?.. Разве не вы… помните, вы сказали… что…

Я не ответил. Что тут было ответить? Он по-прежнему буравил меня взглядом, будто для него не было ничего важнее, чтобы я признался и разделил вину, — будто это снимет невероятный груз с его плеч. Но я не мог; я его ненавидел.

— Разве не вы, — начал он теперь категорическим тоном, — разве не вы советовали покупать облигации де Мерша?

Я не ответил.

— Что все это значит? — повторил он. — Я прямо скажу: если билль не пройдет, мне конец. А все говорят, Гарнард его изничтожит. Все так говорят, наверху; и что это вы — вы в «Часе»… вы… несете ответственность.

Он достал платок и высморкался. Я не произнес ни слова.

— Но что можно сделать? — завел он опять. — Что можно сделать… я прямо скажу… Моя дочь, она очень смелая, она мне этим утром сказала, что пойдет работать; но она ведь не может; ее не для этого воспитывали… даже в машинистки… а значит… нам всем конец… всем нам. А у меня больше пятидесяти работников, включая мистера Ли, и всех придется уволить. Ужасно… Я же доверял вам, Грейнджер, доверял, а наверху говорят, что это вы…

Я отвернулся. Не мог вынести непонимания и страха в его глазах.

— Так много людей, — зудел он, — все, кого я знаю… Я всем сказал покупать, и… Но вы могли бы нам сообщить, Грейнджер, могли бы. Подумайте о моей несчастной дочке.

Хотелось что-то ответить, ужасно хотелось, но мне нечего было сказать — ни слова. Мне было жаль. Я поднял лист бумаги из тех, что лежали вразброс по пурпурным кушеткам. Стоял спиной к несчастному и делал вид, что читаю.

Тут я с изумлением заметил, что пошатываюсь. Я огляделся. В креслах под мрачными окнами спали два старика. Один откинул голову на спинку, другой согнулся вперед; его хрупкая белая рука чуть не касалась пола. Поодаль беседовали двое молодых людей; у них был вид заговорщиков: головы сблизились над пустыми кофейными чашками.

Я знал, что Поулхэмптон ушел, что его больше нет позади; но вряд ли я замечал, как идет время. Бог знает, сколько я так простоял. Порой я видел перед глазами лицо Поулхэмптона, словно оно смотрело на меня из смятой бумажки в руках: его панический взгляд, взъерошенные волосы, дорожки слез на щеках. Знал я и то, что теперь эти лица повсюду; повсюду лица охваченных паникой маленьких людей не значительнее покойников на кладбищах — лишь кладбищенское сырье, не больше; маленькие люди, не нужные ни для чего, кроме как жутко страдать от этого удара неведомо откуда. Тогда мне и в голову не приходило, что их наследие перешло ко мне… к нам. И все-таки я задался глупым вопросом, чем отличаюсь вчерашний я от сегодняшнего. Ничем, абсолютно ничем. Только у сегодняшнего меня было еще меньше дел.

Словно от могучего крика снаружи, распахнулись двери в конце зала и влетел человек — один из тех, кто вечно разносит новости, кто улавливает далекий шум и распространяет его по тихим улицам. Зачем он тревожит меня? Хочу ли я знать его вести? Мне хотелось подумать о Черчилле, подумать, как объяснить… В зал вбежал человек.

— Эй… эй, вы…

Я как раз начал задумываться, откуда у меня эта полная уверенность, что я в одиночестве, и, кажется, тогда-то, в этом охватившем душу одиночестве, я словно увидел силуэт грядущей Немезиды. Никому не позволено так просто разрывать со своим прошлым, прошлым своего рода, отбрасывать сокровища своего прошлого. Я начал подозревать, что не выиграл от этого ничего, начал понимать, что этот ужас может быть реален. Опустился в ближайшее кресло. Тут мой страх прошел. Зал заполнялся, гудел от взволнованных голосов.

— Черчилль! Не лучше остальных! — услышал я откуда-то.

Двое остановились и заговорили. Среднего возраста, чуть седые и краснолицые. Один был в ярости, другой — в печали.

— Только поскреби поверхность. Вот так сел в лужу.

— Неважно, — сказал второй, — все равно немного грустно. Он символизировал все, во что я верил.

Они прошли мимо. Вдали ярился дерзкий голос:

— Величайшее падение министра в истории!

Это высокий грузный журналист в белом жилете выступал в центре группы, которая медленно разрасталась, набирала массу.

— Его песенка спета — он стоял до конца. Я видел, как он садится в кеб. Досталась там полиции работенка… Чуть ли не бунт поднялся… Бледен, как привидение. А Гарнард? Гарнард великолепен. Совершенно спокоен, в лучшей своей форме. Устроил расправу, не поведя и бровью. Речь, полная добросовестного возмущения. Великолепен. А как же, это шанс всей его жизни.

Затем на какое-то время голоса ушли и затихли. Я выронил бумажку, а когда наклонился за ней, голоса вернулись.

— Грейнджер… Этчингем-Грейнджер… Его сестра выходит за Гарнарда.

На четвереньки я встал, конечно же, чтобы поднять бумажку. Чего я не понимал, так это откуда взялась вода. В остальном все было ясно. У кого-то припадок. Нет, не пьян; посмотрите на его зубы. Зачем ему смотреть в зубы — он что, конь?

* * *

Должно быть, припадок случился у меня. Вокруг собрались люди, первый ряд стоял на коленях, кое-кто держал меня. Человек в красной ливрее и бархатных брюках — слуга — подносил стакан воды; другой стоял с флакончиком. Все шепотом переговаривались обо мне. В одном конце собравшейся подковы кто-то произнес:

— Это же он — тот, кто…

И тут поймал мой взгляд. Мигом понизил голос, и между ними пронесся ужасный шепот. Угадать его было нетрудно: «Тот, кто попался в ловушку». Таким я