Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

— О, — ответил Фокс, — он все сделает как надо, если донесешь до него одну простую мысль.

Тут его скрутил долгий и острый приступ. Я позвал слугу и оставил Фокса оправляться.

В редакции «Часа» меня встретили гранки рукописи Кэллана. Вручил мне их Эванс, человек за перегородкой.

— Я решил, это обязательно пойдет в номер, вот все и подготовил, — сказал он.

— О, конечно пойдет, — ответил я. — Но сначала пойдет к Соуну.

— Соуна еще нет.

Я расслышал подспудное ехидное удовольствие в его голосе. Эванс так и ждал нашего фиаско.

— Ну, что ж, — непринужденно ответил я, — времени еще вдоволь. Оставьте место в запасе. А я пошлю кого-нибудь за Соуном.

Я почувствовал, что это испытание для моей смекалки. Меня не особенно заботила газета, но не хотелось, чтобы меня обставил Эванс — этот бешеный валлиец в очередном припадке упрямства. Я знал, что будет; знал, что Эванс разыграет невообразимую глупость — глупость непрошибаемую, присущую всем представителям его примитивного рода. Меня ждал день треволнений. И в моих обстоятельствах этому оставалось только радоваться — так я отвлекался от своих неприятностей. Попробуй предаться мрачным думам, когда правишь норовистой лошадью.

Эванс знал, что я достаточно несведущ в технических деталях; их он, мрачно торжествуя, весь день от меня скрывал.

Иногда я порывался сам прочитать статью Кэллана. Но это было нечитаемо. Она открывалась описанием убогости быта гренландцев и безвкусными пассажами, полными местного колорита.

Я и так знал, что будет дальше. Это бытописание домершевской Гренландии в стиле Кэллана — уполномоченного инспектора, — призванное продемонстрировать славу и пользу возрождения. Я отлично знал, что будет, и физически не мог продраться дальше первых десяти строк.

К тому же все шло наперекосяк. У печатников случилась очередная вспышка дурацких вопросов. Их посыльные шли к Эвансу, Эванс слал их за сосновую перегородку ко мне. «Мистер Джексон желает знать…»

Четвертый посыльный из отправленных к Соуну вернулся с вестями, что Соун прибудет в полдесятого. Я велел найти самый крепкий кофе, что только варят в городе. Прибыл Соун. Болен, говорил он, ах как болен. Он пожелал укрепить здоровье шампанским. Я предложил кофе.

Соун был сыном ирландского пэра. Он обладал величественной внешностью, хотя и слегка расплывшейся, а также остатками дворянских манер. Не нос, а чудо классической скульптуры, хотя течение времени сделало его красным и пятнистым — c результатом не возмутительным, но ироничным; волосы поседели, глаза налились кровью, тяжелые усы растрепались. Он вызывал уважение, которое испытываешь к тому, кто уже пожил и ни о чем не переживает. У Соуна был причудливый непостоянный гений, стоивший того, чтобы Фокс терпел его провалы и снобское нахальство.

Я принес кофе и показал на вчерашний диван.

— Черт подери, — возразил он, — говорю же, я болен; мне нужно…

— Вот именно! — прервал я. — Вам нужен отдых, старина. Вот статья Кэла. Мы хотим нечто особенное. Если не справитесь вы, отдам Дженкинсу.

— Чертов Дженкинс, — сказал он. — Я справлюсь.

— Но знайте, — сказал я, — пишите строго согласно доводам Кэллана. Не добавляйте сведения из внешних источников. И кроите как хотите — но в духе Кэллана.

Он согласно буркнул. Я оставил его валяться на диване, попивая кофе. Свет отладил так же, как включал себе предыдущей ночью Фокс. Отправляясь на ужин и видя, как он подносит страницы к осоловелым глазкам и философски проклинает природу всего сущего, я был вполне в нем уверен.

Когда я вернулся, Соун произнес с дивана что-то неразборчивое — что-то о Кэллане и его статье.

— О, бога ради, — ответил я, — не беспокойте меня. Налейте еще кофе и держитесь посыла Кэла. Так велел Фокс. Я ни за что не отвечаю.

— Проклятый чудила, — пробормотал Соун.

Начал что-то корябать карандашом. Судя по его интонации, он подходил к той самой стадии, когда можно было ожидать чего-то блестящего — истинной передовицы.

Закончил он очень поздно. Дописав последнее слово, поднял глаза.

— Готово, — сказал он. — Но… что за чертовщина? Ощущение, будто у налаженных часов лопнула пружина.

Я позвонил в колокольчик, чтобы кто-нибудь отнес копию вниз.

— Я ваших метафор не понимаю, Соун.

— Но эта подходит как нельзя кстати, — настаивал он, — если считать пружиной меня. Я тут натягиваюсь все туже и туже, чтобы расхвалить старину де Мерша с его Гренландией, — в последнее время натянут до упора, не шучу. И ни с того ни с сего…

Пришел мальчик и унес копию.

— …ни с того ни с сего, — продолжил Соун, — что-то сдает — и вжух: стрелки летят вспять, а старина де Мерш с Гренландией шлепается вниз, как груз маятника.

От грохота станков сотрясало оконные рамы. Соун встал и подошел к буфету.

— И ведь работал всухую, — сказал он. — Но сравнение хорошее, разве нет?

Я быстро сделал шаг к звонку у стола. Гранки Кэллана, по которым работал Соун, лежали смятым белым флагом на коричневой столешнице деревянного стола Фокса. Я направился к ним. Протянув руку, вдруг почувствовал, как в разуме скользнул ответ — не громче, чем прилет пули: ударил с той же силой и засел с той же болью. Я вспомнил утро в Париже, когда она рассказывала, как просила одного из помощников де Мерша предать хозяина и не скрывать от Кэллана истинные ужасы Système Groënlandais — забитых, замученных, несчастных жителей, голод, порок, болезни и преступления. Перед моими глазами вдруг возникла узкая комната с высоким потолком в доме моей тети; как открылась дверь и вошла она с тем горестным губернатором — человеком, который покажет Кэллану все, — и его скрежещущее «C’est entendu…»[58]

Я отчетливо вспомнил сцену; ее слова; ее выражение лица; мое полное неверие. Вспомнил я и то, что это не спасло меня от возмущения несгибаемым желанием унаследовать землю коварством. Я не подпускал к себе саму эту идею — и вот, пожалуйста: теперь она передо мной во всех своих значениях и последствиях. Кэллан и правда увидел то, что ему не предназначалось видеть, и написал правду. Сама статья — пустяк, но ведь отправили его туда со всеми фанфарами сторонники де Мерша. То есть он — человек, которому можно верить. По сути, сами сторонники де Мерша чуть ли не говорили: «Если нас осудит он, мы воистину обречены». И теперь, когда вердикт в самом деле был вынесен, казалось, он означал крах для всех, кого я знал, с кем работал, кого видел, о ком слышал в последний год своей жизни. Крах для Фокса, Черчилля, министров и тех, кто беседовал в вагонах, для лавочников и правительства; угроза институтам,