Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

Меня очень опечалило, что в тиши этой мрачной ночи я вижу бедного, несчастного молодого человека, совсем одного в пустой холодной комнате, без огня, без теплой одежды. Его жалят острия жизненных невзгод, на него обрушиваются удары судьбы, и он не находит ни утешения, ни поддержки.

Я не сомневался, что за этим бледным, немощным обликом скрывается чистая, страдающая душа и что от этих душевных мук тело юноши теряет силы, хиреет и разрушается.

Я все стоял на месте, пока не увидел, как юноша наконец закрыл тетрадку, встал со стула и отправился спать. Тем временем ночь почти миновала, и от ее мрака не осталось на земле ничего, кроме последних следов, до которых уже дотянулся язык утра, готовый слизнуть их.

После этого в течение многих ночей я неизменно видел, что мой сосед то плакал, то в молчании ронял голову на грудь или в полном отчаянии лежал на постели, издавая стоны, словно женщина, обезумевшая от утраты любимого. Иногда, уставясь в пол, юноша ходил по комнате до тех пор, пока силы не оставляли его и он, горько рыдая, не падал на стул.

Сочувствуя этому страдальцу, я тоже проливал слезы, мне хотелось, если б это только было возможно, вмешаться на правах друга, просить его пощадить себя и разрешить мне разделить его горе. Я так и поступил бы, но все боялся застигнуть юношу врасплох и тем самым вторгнуться в его тайну, которую он, быть может, предпочитал сохранить в душе. Ведь людям свойственно скрывать свои тайны.

Когда прошлой ночью я снова посмотрел в окно и заметил, что в комнате у юноши темно и тихо, то подумал, что мой сосед вышел куда-нибудь. Однако тотчас услыхал слабый протяжный стон. Этот звук взволновал меня, я представил, как он исторгается из недр души несчастного, и ощутил его отзвук в глубине своего сердца. «Этот юноша болен, — сказал я себе, — а рядом с ним нет никого, кто бы ему помог».

Судьба неотвратимо свела меня с ним. Я приказал слуге тотчас принести мне лампу, затем вышел из дому и направился к моему соседу. Когда я переступил порог его комнаты, меня охватила подавленность, поражающая человека, который стоит у края могилы и порывается сказать последнее «прости» покойному. Почувствовав мое присутствие, молодой человек открыл глаза, словно приходя в себя после сна или забытья. Он изумился, когда увидел перед собой слабый светильник и незнакомого человека. Некоторое время он молча, пристально смотрел на меня. Я подошел к его постели, сел рядом и сказал: «Я ваш сосед. Услышав, как вы тяжко стонете, я понял, что вы здесь один. Это встревожило меня, вот я и пришел. Может быть, я смогу вам помочь? Как вы себя чувствуете?» Юноша медленно поднял руку и положил ее на лоб. Я тоже дотронулся до его лба; голова его пылала, и я понял, что он в горячке. Затем я перевел взгляд на его тело: передо мной была едва различимая, почти бесплотная тень, юноша словно утопал в своей рубашке, казавшейся на нем неправдоподобно широкой. Я велел слуге принести лекарство, которое держал среди прочих средств от лихорадки, и дал больному выпить несколько капель. Вскоре он пришел в себя, посмотрел на меня ясным взглядом и поблагодарил. Я спросил: «На что жалуетесь, братец?» — «Ни на что», — ответил юноша. Тогда я поинтересовался, давно ли он находится в таком состоянии. Больной ответил, что не помнит. «Вам нужен врач, — сказал я. — Вы разрешите пригласить его сюда, чтобы осмотреть вас?» Юноша чуть приподнялся, бросил на меня затуманенный слезами взор и прошептал: «Врач поможет лишь тому, кто предпочитает жизнь смерти». После этого он закрыл глаза и снова впал в забытье. Я счел необходимым позвать врача независимо от желания больного. Тот вскоре явился, громко жалуясь, что его извлекли из постели и заставили идти холодной ночью по темным улицам. Но я пренебрег всем этим, зная, каким образом успокоить его. Врач пощупал пульс больного и прошептал мне на ухо: «Ваш больной на краю гибели. Полагаю, что жизнь продлится недолго, если только не вмешается Аллах, ведь ему ведомо то, чего не ведаем мы». Затем врач уселся и выписал лекарство, которое обычно дают безнадежно больным. Такими рецептами врачи как бы отдают приказ своим «наместникам», аптекарям, взимать с рабов-больных налог на жизнь.

После того как я щедро отблагодарил врача, тот ушел, довольный. А я провел около больного долгую, беспросветно тяжкую ночь. Я то поил его лекарством, то плакал над ним, пока наконец не забрезжил свет зари. Юноша пришел в себя, огляделся и, увидев меня, спросил: «Вы здесь?» — «Да, — ответил я. — Надеюсь, теперь вам лучше?» — «Я тоже надеюсь», — промолвил он. Тогда я спросил: «Господин мой, не позволите ли мне узнать, что вы делаете здесь? Вы приезжий или отсюда родом? Страдаете от болезни или от тайной тревоги?» — «Я страдаю от того и от другого», — проговорил юноша. «Не расскажете ли вы мне, что произошло с вами? — обратился я к нему. — Как друг все поверяет другу, так и вы, может быть, поделитесь со мной своей тревогой? И тогда я займусь вашим делом — так же, как вы сделали бы это сами». Больной ответил мне вопросом: «Обещаете ли вы сохранить мою тайну, если Аллах дарует мне жизнь, и выполнить мое завещание, если будет иначе?» — «Да», — заверил я его, и юноша сказал: «Я верю вашему обещанию. Ведь человек, в чьей груди такое благородное сердце, как ваше, не может быть ни лжецом, ни предателем.

Я такой-то, сын такого-то. Мой отец давно умер, оставив меня шести лет от роду нищим. Меня взял к себе дядя, брат отца. Он был самым лучшим из всех моих родных: самым добрым и самым благородным, самым благожелательным и милосердным. Я жил благоденствуя, так же как и его маленькая дочь. Девочке было столько же лет, что и мне, или немного меньше. Дядя как будто радовался, что видит рядом со своей дочкой ее брата, о котором долго молил Аллаха и не получал желаемого. Он заботился обо мне так же, как о ней, и в школу отправил нас в один день.

Я относился к девочке нежно, как брат к сестре, и очень привязался к ней. В дружбе с ней я вновь обрел радость