Венгерский рассказ - Клара Бихари
— Сегодня она не придет, — хриплым голосом произнес один из нас.
— В кино пошла…
Уставившись в чашки, мы при этих словах даже дыхание затаили.
— Быть этого не может, — тихо сказал Лгунишка и поднялся из-за столика. — Я хочу ее видеть! Где она?
Не дождавшись ответа, он набросил на плечи свое ветхое пальтишко и вышел.
Я догнал его на углу Проспекта Ракоци. У входа в кинотеатр мы остановились. Натянув шапку на уши, я сложил ладони лодочкой и пытался согреть закоченевшие руки горячим дыханием. Он же стоял словно столбик на нашей площадке, к которому прикреплена проволока, окаймлявшая газон, и смотрел на двери кинотеатра. Было ровно десять часов. На улицу вывалилась толпа зрителей, шумливая, веселая, под впечатлением только что увиденного фильма.
В людской массе мы увидели нашу любимую девочку. Одной рукой она цепко держалась за рукав элегантного зимнего пальто какого-то молодого человека и, смеясь, поправляла другой рукой капюшон на голове.
Мы проводили их глазами вплоть до Большого кольца, где парочка исчезла в потоке вечерних прохожих.
Бесцельно шатались мы по городу. Уже было за полночь, когда он остановился на середине моста и, облокотившись о перила, долгим взглядом провожал плывущие по воде льдины. Я стоял рядом. Постовой окинул нас подозрительным взглядом из-под заснеженной каски и побрел дальше.
Впервые за весь вечер Лгунишка сказал:
— Не могла подождать до весны… Глупо как-то получилось. Осталось совсем немного, только она, очевидно, не поняла этого. Не сегодня-завтра зазеленеет наша площадка под лучами солнца, растает и ее сердце, она придет ко мне на скамейку и заплачет. Но я не скажу ей ни слова. Никогда, никогда больше не будет она мне нужна.
Он решительно тряхнул головой, с шапки свалился здоровенный комок снега, и мы зашагали дальше…
Напрасно просиживали мы целые вечера в нашем маленьком кафе, ожидая его, — больше он там не появлялся. Потом все в мире перемешалось: тяжелый кулак войны лишил нас нашей площадки; канула в вечность и наша молодость.
На днях я спускался по крутой улочке в Буде к автобусной остановке. Заглянув за изгородь у одного из домиков, я неожиданно увидел ее, нашу девочку. Она подозрительным взглядом смерила любопытного незнакомца, потом, узнав, побежала открывать калитку. Схватила меня за руку и потащила во двор. Мы сели в цветные плетеные кресла, и она с гордостью указала на своего сына, играющего в глубине сада под сенью розового куста. Рассказала, что вышла замуж, счастлива; они приобрели вот этот домик, недавно купили холодильник: ведь сюда лед не завозят. Разговорились о прошлом. Перебрали всех из нашей компании — кого уже нет, кто жив, кто чем занимается.
— А Лгунишка? — спросила она после минутного раздумья. — Я ничего не слышала о нем. Жив ли он?
Она рассмеялась и согнала муху с лица, состроив при этом премилую гримасу. Я проводил муху взглядом и тихо сказал:
— Большая была эта любовь. Тогда мы думали — до самой смерти.
— А-а! Все это глупости! До чего же наивен человек в детстве. Даже не верится, что Лгунишка жив. Наверняка погиб. Такие люди не приспособлены к жизни. Бедняга. Ох и фантазер же он был! — Она махнула рукой и угостила меня сигаретой из кожаного портсигарчика.
Закурили.
К нам подбежал малыш, поднял свой розовый пальчик, грозя колючкам, которые поцарапали его. Карапуз горько расплакался на коленях у матери, которая успокаивала сына, прижимая к себе и осыпая поцелуями его круглую головку.
— Расскажи мне что-нибудь! — всхлипывал ребенок. — Расскажи мне интересное, чтобы прошло!
И мать, нежно качая мальчика, тихо начала:
— Давным-давно в одну из темных ночей с неба упала голубая проказница-звездочка. Долго летела она с высоты, оставляя за собой яркую полоску на черном небе, чтобы найти дорогу назад…
Перевод В. Гусева.
Тибор Череш
НУЖНО ЛИ СКРЫВАТЬ…
— Брошусь в Дунай! — причитает девушка с большим животом, сидящая у окна вагона.
— До Дуная-то далеко!
— Броситься ты, пожалуй, сможешь только на перину[17]. Хи-хи-хи!
— Ну, смеяться тут не над чем. Это ей урок на всю жизнь.
— С каждой может случиться. С девицами это бывает…
— Несчастная я теперь на всю жизнь!
— Да уж какое тут счастье!
— Ладно языками-то чесать! Ей теперь каково…
Медленно едет поезд по вытянутой, как шнур, вдоль берега Тисы железной дороге. Останавливается на каждом полустанке — такой уж поезд!
Купе с простыми деревянными скамьями забито людьми, по преимуществу женщинами, наполнено негромким говором, табачным дымом, запахом чеснока и крепкими словечками, сдабривающими речь.
Вокруг девушки, горько плачущей у окна, расположились пожилые женщины, а напротив нее сидит совсем древняя старуха.
Девушка плачет, и при рыданиях колышется ее живот; мать везет ее домой из города, из Будапешта. А девушка, рыдая, повторяет вновь и вновь, что со стыда наложит на себя руки. Потому что если не покончит с собой, то навсегда останется несчастной.
Рядом с ней сидит мать и тихо гладит, успокаивает ее.
Любопытные, заглядывающие из соседнего купе и от скуки прислушивающиеся к разговору, постепенно расходятся по своим местам.
И тут заговорила древняя старуха, сидевшая напротив девушки:
— Не печалься, милочка. (Девушка продолжала плакать, почти не обращая на нее внимания.) Все еще может хорошо обернуться, если сама знаешь, в чем ошиблась, и если сможешь признаться в этом тому, кто того заслужит.
Старуха говорила медленно, ясно выговаривая слова, и каждое слово прочно оседало в памяти.
— Признаться? — удивленно вскинула голову девушка и даже перестала плакать.
— Именно…
— Признаться? — повторила девушка с сухими уже глазами, видимо, испугавшись этой мысли. — Но кому?
— Кому? Да ему, настоящему. Который еще будет.
— Настоящему? — тихо проговорила девушка, и похоже было, что она уже начинает понимать: тот, кто ее бросил в таком положении, был ненастоящий. Она в страхе поежилась.
— Рассказать другому мужчине, что произошло? Ну уж нет! Вы не представляете себе, что это такое! Да он и слушать не станет! Ой, боже мой, пропала я! Не найти такого мужчину! — После этих слов, сказанных тихим голосом, она вновь громко разрыдалась.
Женщины, соглашаясь с нею, закивали головами — мол, сущую правду говорит девушка — и решили дать ей выплакаться. Немного погодя и старуха выразила свое согласие:
— И то правда, страшно признаться. А только порядочная девушка не сможет умолчать об этом, даже если тот, кому она признается, после этого и отвернется от нее.
Потом она лукаво, по-старушечьи подмигнула и сделала знак рукой, приглашая слушать; женщины
