Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
Она рассуждала с великодушным пылом; ее глаза блестели, голос дрожал от избытка чувств. Леди Сесил тронули ее слова, хотя она не одобряла сам замысел; она обняла девушку и похвалила, а миссис Рэби произнесла:
— Нельзя не восхититься твоими намерениями, рожденными чистым и благородным сердцем. Но все же мне кажется, что ты преувеличиваешь свои обязательства перед мистером Фолкнером. Разве после смерти твоей матери он вернул тебя нам? А ты могла быть счастлива под моей крышей. Он удочерил тебя, потому что ему самому так захотелось, и не подумал, какое зло тем самым причинил всем нам. Лишь когда последствия его преступлений помешали ему быть твоим защитником, он решил вернуть тебя в семью.
— Простите, что прерываю, — ответила Элизабет. — Мистер Фолкнер много страдал; он считал, что умирает, и жил в мучениях, пока не признался в своем проступке, чтобы восстановить доброе имя своей несчастной жертвы. Прежде чем бросить вызов судьбе, он решил устроить мое будущее, но случайность вмешалась и изменила его планы; таковы были его мотивы, он всегда прежде всего думал обо мне!
— Поэтому, милая Элизабет, — вмешалась леди Сесил, — ты должна подчиниться ему и исполнить его волю. Он предвидел, что разоблачение обернется для него бесчестьем, и не хотел, чтобы ты разделила его судьбу. Твои фантазии о том, как ты станешь помогать ему в тюрьме, — романтическая иллюзия. Ты не знаешь, что такое современная тюрьма, как низменны и страшны ее обитатели; их речь и вид так гнусны и убоги, что невинные девушки не должны даже догадываться об их существовании. Не сомневайся: если мистер Фолкнер действительно столь благороден и чувствителен, каким я его считаю, он содрогнулся бы при мысли, что ты окажешься вблизи этого дурного места; он был бы рад узнать, что ты в безопасности и счастлива с родной семьей.
— Какую страшную картину вы рисуете! — воскликнула Элизабет, едва удерживаясь от слез. — Мой бедный, несчастный отец, его жизнь висит на волоске! Разве сможет он выжить в таком порочном месте? Но он забудет обо всех этих ужасах, когда я окажусь рядом с ним. Слава богу, я знаю, что в силах подбодрить его и поддержать даже в самых чудовищных обстоятельствах.
— Ты сошла с ума! — огорченно заметила леди Сесил.
Вмешалась миссис Рэби с новыми предложениями. Она заговорила о своем желании принять Элизабет в семью; сказала, что теперь, когда Элизабет стала Рэби и принадлежит к их клану, у нее появился новый долг и она должна повиноваться родственникам и не делать ничего, что могло бы им навредить. Она имела в виду их притесняемую религию — католичество; если из-за поведения их племянницы горестные события станут достоянием гласности, враги семьи со злорадством распространят такую историю. И она как могла намекнула, что, если имя Элизабет окажется замешано в такой ужасной и преступной истории, отцовская семья уже никогда не сможет ее принять.
Элизабет выслушала эти слова с примерным хладнокровием.
— Мне жаль отвечать отказом на ваши добрые намерения, — ответила она. — О прошлом я говорить не хочу, как и напоминать вам, что не воспитана слушаться вас всех именно по той причине, что вы отреклись от моего родного отца и бросили мою родную мать, а меня, ребенка, сироту, оставили жить или умирать приживалкой. Я, тогда еще носившая ваше имя, зависела от скупой и унизительной милости. Стоит ли удивляться, что, несмотря на юный возраст, я чувствовала себя обязанной и благодарной своему благодетелю, спасшему меня от крайней нужды и полюбившему меня всем сердцем! Его я слушалась и усваивала этот урок на протяжении долгих лет; я не могу вмиг о нем забыть. Я принадлежу ему; он завоевал меня добротой и неустанной заботой; я его дитя, если хотите, его слуга; называйте как хотите, но свой дочерний долг я выполню и буду выполнять всегда. Не сердитесь на меня, дорогая тетя, если позволите так вас называть; милая леди Сесил, не смотрите на меня с мольбой; я очень несчастна. Мистер Фолкнер в тюрьме, его обвиняют в самом ужасном преступлении и подвергают унижениям — его, чья нервная система крайне восприимчива, а здоровье подорвано болезнями и страданиями. А меня рядом нет и ему не на кого надеяться! Да, я очень несчастна. Не просите меня совершить невозможное, чудовищное зло! Я должна отправиться к нему; мне не будет покоя ни днем ни ночью, пока я не окажусь с ним рядом, и прошу: ради меня не оспаривайте мой священный долг.
Однако двух дам было не так-то просто переубедить; они успокоили Элизабет, а потом снова взялись за уговоры. Леди Сесил привела тысячи доводов, призвав на помощь свою житейскую мудрость и женский такт. Миссис Рэби вновь вспомнила о долге Элизабет перед семьей, о необходимости оградиться от позора, который девушка собиралась навлечь на своих родственников. Обе твердили, что ее замысел неосуществим и она витает в облаках. Даже будь она на самом деле его дочерью, ее визит в тюрьму был бы недопустим из соображения приличий. Но Элизабет воспитывали уважать чувства, а не условности; блюсти долг, а не приличия. Всю жизнь Фолкнер был ее законом и правилом, ее единственным ориентиром; больше она ничего не знала и не чувствовала. Когда она поехала за ним в Грецию и отправилась на Морею[29], чтобы забрать его из лап смерти; когда в Закинфе дежурила у его кровати, остальной мир, и Рэби в том числе, для нее не существовал; а теперь, когда его настигла более серьезная беда, он был одинок и несчастен и некому было его утешить, кроме нее, с какой стати она должна вести себя иначе и становиться робкой благовоспитанной девицей, связанной нелепыми предписаниями, вымышленными представлениями о приличиях и ложной деликатностью? Элизабет не знала, правы ли ее собеседницы; возможно, она ошибалась и подобное подчинение нормам общества, бессмысленное и унизительное пренебрежение благородным долгом действительно больше пристало женщине, а ее презрение к этим ограничениям и стремление к свободе было дерзким и опасным. В этом она не разбиралась, но понимала
