Звезда морей - Джозеф Виктор О'Коннор
В то утро в первом классе выставили охрану, по одному у двери каждой каюты. Стюард не знал, почему, но меня это не занимало. Как по мне, нас следовало охранять с той самой минуты, как мы отчалили из Куинстауна, и вопиющий позор, что этого не было сделано, учитывая нравы большинства пассажиров. […]
Когда я вошел в комнатушку — без иллюминатора, футов шесть на восемь, заставленную шкафами, — лорд Кингскорт и его старший сын Джонатан Мерридит помогали какому-то человеку устроить на полу ложе из подушек и одеял. Должен сказать, человек, о котором я упомянул, ростом был около пяти футов четырех дюймов, очень худой, с печальными голубыми глазами. Изможденный, оборванный и явно того типа, который любому труду предпочитает безделье. От него исходил обычный дурной запах. Можно было бы предположить, что заметнее всего в нем было увечье (у него недоставало ступим, отчего он сильно хромал), но на самом деле сильнее всего запоминались глаза. Казалось, будто на вас смотрит дворняга, которую дождливой ночью выгнали из дома.
Не могу сказать, что заметил в его лине какие-то признаки, указывавшие на жестокость или преступные наклонности. Вовсе нет: напротив, его невинность, казалось, граничила с идиотизмом. Он смахивал на негра-европейца, если такой ужасный гибрид существует. Выражение его лица было вовсе не злое — скорее, детское и глупое.
Сейчас уже не вспомню, говорили ли мы о чем-то, но если и говорили, наверняка о чем-то несущественном. Но помню, как на миг поднял глаза от своего сундука и заметил, что в каюте повисло напряженное молчание. Лорд Кингскорт и этот человек… и слов-то не подберу… казалось, им неловко оказаться вдвоем в столь тесной каюте. При этом они улыбались друг другу, как идиоты. Трудно объяснить. Как будто дебютантка танцует с уродом-бароном, чтобы не огорчить маменьку и не пустить по миру семью. Они не говорили ни слова, но при этом ощущалась большая неловкость — причем явно обеими сторонами.
Я вернулся к поискам и вскоре нашел необходимые бумаги. Мальчик принялся возиться с бельем, лежавшим в шкафу, но отец велел ему вести себя прилично. Спокойно и добродушно, самая обычная сцена. И тут вошла девушка.
Она встала в дверях — неподвижно, как гипсовая мадонна. В жизни не видел, чтобы женщина стояла, не шевелясь — ни прежде, ни потом. Вы же знаете, они вечно вертятся и кривляются, как прокаженные. Эта же стояла смирно, как часовой. Держалась девушка положительно странно, с небрежностью, свойственной ее невежественному классу и народу: ни грации, ни кротости, такой сделаешь комплимент, а она пронзит тебя взглядом, — но подобное поведение показалось мне слишком уж странным. Словно вид калеки поразил ее до глубины души. Что же до калеки, он тоже оцепенел.
Она сжимала в руках две подушки, каковые, видимо, ей велели сюда принести. Но она застыла на пороге, даже не положила подушки. Не побледнела, не изменилась в лице. Просто очень долго не двигалась.
Тут Мерридит принялся их знакомить, будто давал какой-то странный прием:
— А, Малви. Не знаю, знакомы ли вы с няней моих сыновей. Мисс Дуэйн.
— Мэри, это ты, — еле слышно пролепетал ирландец.
Кингскорт явно смутился.
— Так вы знакомы?
Опять долгое время никто ничего не говорил.
— Наверное, вы встречались на корабле?
Хромой смиренно проговорил:
— Сэр, мы с мисс Дуэйн в юности знали друг друга. Наши семьи когда-то были дружны. Я имею в виду, в Голуэе.
— Ясно. Что ж, приятно. Правда, Мэри?
Служанка не произнесла ни слова, ни звука.
— Быть может, я ненадолго оставлю вас и вы пообщаетесь? — предложил ее злосчастный хозяин.
Она положила подушки на полку и вышла, не ответив ни слова. Мерридит недовольно хмыкнул, сконфуженный ее поступком.
— Ох уж эти женщины.
— Да, сэр.
— Она недавно потеряла мужа. И немного не в себе. Простите ее.
Калека ответил со своим смешным и противным выговором:
— Я понимаю, сэр. Спасибо, сэр. Благослови вас Господь и Богородица.
Они портят английский язык так же, как все остальное.
Вот и все, что я могу вам рассказать. Я запер сундук и ушел восвояси.
Девушка стояла в конце коридора, спиной ко мне. Охрана смотрела на нее, но она словно не замечала. Я больше не думал об этом, вернулся в свою каюту. […]
Казалось бы, общество убийцы и его жертвы должно было бы произвести на меня большее впечатление, но, если уж начистоту, ничего такого не было. Меня скорее тревожило, что я оставляю сундук в обществе того, кто прогрызет в нем дыру в надежде найти там бутылку, пистолет или четки.
* * *
Главный коридор первого класса около часа дня
Из показаний, записанных Дэниелом О’Доудом и капитаном Джеймсом Бриггсом из отделения полиции Нью-Йорка 20 декабря 1847 года, через две недели после убийства. Джон Уэйнрайт, матрос-ямаец, охранявший каюты первого класса, вспомнил, что слышал нижеизложенный разговор, доносившийся из кают-компании или гостиной, и сперва принял его за ссору лорда и леди Кингскорт. «Они все время ссорились и ругались, — пояснил он, — но капитан приказал нам не вмешиваться».
ЖЕНЩИНА. Прочь с глаз моих, мерзавец.
МУЖЧИНА. Умоляю. Пять минут.
Ж. Да если 6 я только знала, что ты на борту, бросилась бы в воду. Убирайся!
М. Мне нет оправдания. Я горько стыжусь того, что сделал.
Ж. Что проку с твоего стыда? Никакого проку! Слышишь, сукин ты сын? Даже если ты целую вечность будешь гореть в аду, это не составит и минуты от той кары, что ты заслужил.
М. Я любил тебя. Я голову потерял.
Ж. Мою родную невинную доченьку? Утопить, как дворняжку?
М. (сокрушенно). Не я же ее утопил.
Ж. Нет, ты, и сам прекрасно это знаешь. Ты все равно что сунул ее в воду и душил ее своими руками, убийца.
М. Мэри, прости меня, ради Бога…
Ж. (кричит). Ребенка родного брата? В котором течет кровь твоих родителей? Ах ты, сатанинское отродье! Ах ты, гад ползучий!
М. Мэри, я даже не думал, что он способен на такое. Жизнью клянусь, я не знал. Да и откуда бы мне знать?
Ж.
