Облака на коне - Всеволод Шахов
Вспомнилась старая кошка, жившая в их парижском доме. Всё детство Бориса кошка была рядом. Он помнил, как уже старая и немощная, она всё ещё не уходила в никуда, как ожидал дед. Дед рассказывал, что, почуяв смерть, кошки должны исчезать незаметно для хозяев: «… просто в какой–то день они не возвращаются с улицы домой. И тогда их хозяева, повздыхав пару месяцев, обычно, заводят нового питомица».
А эта кошка всё не уходила. Дед приговаривал, посматривая на неё, лежавшую на холодном дне чугунной ванны: «Что, старуха Баська, прохладненько? То–то, жарища на улице какая… да, в такой шерсти только мучиться… да ещё и на старости лет».
Баська приподнимала голову, смотрела на деда и немощно опускала обратно, на передние лапы. С каждым днём, ей становилось тяжелее, она уже не вылазила поесть и все в семье ждали смерти. Дед же, не принимал подобный исход, проходя мимо, злился: «Что–же ты за неправильная животина! Все нормальные кошки уходят помирать на природу… не беспокоят людей… Что, может прикажешь тебя и по–человечьи хоронить?» Баська только посматривала уставшими мутными глазами.
Борис не то чтобы переживал, – ему было чем заняться в шестнадцать лет, – но постепенное угасание, некогда шустрого создания, наводило тоску. Да, когда–то Борис делился с Баськой небольшой частью постели. И когда в холодные ночи она залезала к нему на одеяло и, примостившись к спине или животу, делилась теплом, Борис был ей благодарен.
Теперь старой кошке было не до этого… тем более, в летнюю жару. Но в одну из ночей, Борис почувствовал как Баська ползёт по его кровати, подбираясь почти к лицу. Борис невольно приподнялся: «Ну–ну, Баська, ты чего, цуловаться лезешь? От тебя же воняет страшно». Кошка немного отстранилась и легла на руку Бориса. Скорее, даже завалилась. Чувствовалось, что она добралась из последних сил. Борис, с горечью, погладил её белую манишку. Баська попыталась заурчать, но выходил полустон–полувздох. «Старенькая, утомилась, ладно уж, полежи со мной». Борис пощупал её лапы, посдавливал подушечки с когтями. Некогда мягкая розовая кожа на них теперь огрубела. Растрескавшиеся когти, когда–то оставлявшие на руках Бориса долгозаживающие царапины, теперь не могли бы, наверное, зацепиться и за перьевую подушку. Спину вовсе не хотелось трогать – жёсткая серая шерсть, местами, с выдранными клоками. Баська иногда приоткрывала глаза – зелёные радужки и округлые грустные зрачки. «Эх, а когда–то были живые тонюсенькие вертикальные палочки».
Борис потеребил Баську за ухом: «Давай спать!» Сам вспоминал, как когда–то, дед, назвав котёнка Барсиком, потом дня три ходил в недоумении: «Это же кошка! А я ведь уже имя дал, как коту». И Борис невольно изменил имя: не умея ещё выговаривать букву «р», он бегал с кошкой наперегонки, кричал «Бас–сик, Бас–сик....Баська!»
А потом была беззаботная кошачья жизнь: неутомимая беготня… первые жертвы острых когтей… до неузнавания замученная мелкая птаха… первый приплод из четырёх котят… и вот… итог.
Когда Борис утром проснулся, то не ощутил привычного тепла; а когда открыл глаза и посмотрел, то рефлекторно одёрнул руку – повёрнутая вбок морда и приоткрытый рот с едва видневшимся красноватым языком, чуть сдавленный передними жёлтыми клыками… Борис ощутил брезгливость пока заворачивал одеревеневший труп в старую простыню – да, мертвечина отталкивает. Это уже что–то другое… нет души… нет того существа, которому радовался когда–то.
…Даже теперь, спустя столько лет, Борису стало не по себе.
Жизнь зарождается, развивается и уходит. Как и наши мечты, идеалы, цели…
16
Колонный зал дома Союзов. Неспешный поток людей. Очередь прощания. Тягостная мучительная опустошённость…
Оппман машинально переставлял ноги, то опускал голову, то снова поднимал перед очередным портретом, будто здоровался и тут же откланивался.
Урны с прахом… в ряд… траурные венки… тринадцать… тринадцать портретов… в ряд… держат строй… ребятки… ребятки…
Оппман еле сдерживался, старался переключать мысли, но не получалось… туманилось: «…как тогда, в тридцатом году, перед полётом «Комсомолки»… кого выбрать для первого полёта?… восторженные, светящиеся глаза… возьми меня… нет, меня… ребятки, любили вы вытягиваться в струнку… тянулись, кто выше… как после того рекордного полёта… ввысь… ввысь…»
А теперь вот приходится проходить мимо.
Траурная процессия выходила на улицу.
Сводный полк Аэрофлота… служащие Эскадры дирижаблей… сотрудники Осоавиахима… тысячи людей… кавалерия конной милиции…
Зимний воздух немного привёл Оппмана в чувство.
Охотный ряд – Моховая – Кропоткинская – Пироговка – Новодевичье кладбище…
Толпа уплотнилась. Оппман поймал себя на мысли, что невольно прислушивается к разговорам сзади. Не стал оборачиваться. Узнал по голосам – из наземной службы.
Перешёптывались двое.
– Поговаривают, заблудились они где–то в треугольнике Княжая – Небло – Кандалакша.
– Так если ориентир потерял, – вставай против ветра и определяй местоположение. У них же приборы все необходимые были.
– Может чего с штурманом случилось? Ты же видел, они все уставшие вылетели, столько сил на подготовку ушло. Погода ещё жуткая. А может, они… это?.. все ведь командиры дирижаблей… друг перед дружкой… вот и наломали дров.
– Слышал, что Устинович говорит?
– По поводу карт? Слы–ышал… поговаривают, на картах–десятивёрстках, которые они взяли, неточные отметки по рельефу.
– Только вот, не пойму, Устинович ведь в качестве корабельного механика там был, откуда он про карты знает?
– Ну, ты даёшь! Они же там все друзья.
Оппман недовольно поджал губы. Чтобы не вмешиваться в спор, рывком прошёл дальше. В голове металась злоба: «Похоронить ещё не успели, а уже обвиняют. Обсуждают, правильно ли Паньков скомандовал: "Руль вправо, руль высоты на взлёт"? Динамическим манёвром пытался обогнуть гору? Да, естественно, надо было балласт сбрасывать и глушить моторы. Но, все ли мы, в таких условиях, можем правильные решения принимать? Обсуждать… задним числом мерить....все мы…»
Ухо поймало откуда–то сбоку обрывок фразы хриплого скрипучего голоса: «…два раз в огне, получается, побывали: сначала от газа ихнего дирижабельного, потом и в печи… так вот… « На тротуаре стояли старухи. Некоторые крестились, провожая похоронную процессию.
Оппману снова пришлось передвигаться в плотном потоке. Из общего гула донеслось: «Хорькова и Ткачёва арестовали». Известие ошеломило: «Вот те на! Верхушка гражданского флота…»
На кладбище Оппман стоял поодаль от толпы.
Начался митинг. Начальник Главного управления гражданского воздушного флота Молоков, глухим голосом, настроенным, будто специально, на трагический лад, без малейших пауз, возвещал:
«…Я выражаю глубокую скорбь по поводу гибели отважных аэронавтов из экипажа дирижабля "Вэ–шесть". Сегодня мы хороним тринадцать преданных сынов социалистической родины. Страна не забудет имён отважных воздухоплавателей. Они беззаветно отдали Родине всё – знание, молодость, жизнь…»
Молоков стал перечислять заслуги, монотонно выговаривал шаблонные слова.
Оппман снова посмотрел на
