Вопрос - Георг Мориц Эберс
Так почему же, во имя всех богов, Ксанфа была печальна?
Требуется ли причина, чтобы объяснить это?
Должна ли дева столкнуться с несчастьем, чтобы ощутить желание поплакать? Конечно же, нет.
Напротив, самая веселая ветреница с наименьшей вероятностью избежит подобного желания.
Когда небо долго сияет безоблачным великолепием, а воздух так чудесно прозрачен, что отчетливо видны даже самые отдаленные горные вершины, дождь не заставит себя долго ждать; и кто может долго смеяться от души, не проливая в конце слез, словно плакальщица?
Того, кто переносит тяжелую, хоть и не глубочайшую скорбь, того, кому дозволено достичь высочайшей вершины радости, и девушку, чувствующую любовь, — этих троих Небеса одаривают благословенным даром слез.
Неужто стрела Эроса поразила и юное сердце Ксанфы?
Это было возможно, хотя она не призналась бы в том даже себе, а лишь вчера отрицала это, не моргнув и глазом.
И все же, если она и любила юношу, и ради него поднялась к источнику, он, несомненно, должен был обитать в красноватом доме, стоящем на прекрасном ровном участке земли справа от ручья, между морем и заводью; ибо она снова и снова бросала взгляды в ту сторону, а кроме слуг, никто не жил под той крышей, за исключением престарелого управляющего Ясона да Фаона, сына ее дяди. Сам же Протарх отправился в Мессину со своим и отцовским маслом.
Удел старости — милостыня почтения, юности же — дар любви, и из трех мужчин, живших в доме по правую руку от Ксанфы, только один мог претендовать на такой дар, и он имел на это необычайно веское право.
Ксанфа думала о Фаоне, сидя у источника, но чело ее было нахмурено столь сурово, что она не имела ни малейшего сходства с девой, предающейся нежным чувствам.
Тут дверь красноватого дома отворилась, и, поспешно встав, она посмотрела туда. Осторожно вышел раб, неся большой кувшин с ручками, сделанный из коричневой глины и украшенный черными фигурами.
Чем провинился этот сутулый седобородый старик, что она так сердито топнула ногой о землю и вонзила верхний ряд своих белоснежных зубов глубоко в нижнюю губу, словно подавляя муку?
Нет никого менее желанного, чем незваный гость, который встречается нам вместо того, кого мы страстно жаждем видеть, и Ксанфа хотела видеть не раба, а Фаона, сына его господина.
Ей нечего было сказать юноше; она бы умчалась прочь, если бы он осмелился искать ее у источника, но она желала видеть его, желала узнать, сказала ли Семестра правду, утверждая, что Фаон намерен жениться на богатой наследнице, чьей руки его отец добивается в Мессине. Домоправительница заявила накануне вечером, что он сватается к этому уродливому созданию только ради ее денег, а теперь пользуется отсутствием отца, чтобы ускользать из дома вечер за вечером, как только разжигают огонь в очаге. И эта «ночная птица» не возвращалась до тех пор, пока солнце уже высоко не встанет, без сомнения, с безумных пирушек с этим сумасшедшим Гермиасом и другими шальными парнями из Сиракуз. Уж они-то, вероятно, знали, как развязать его медлительный язык.
Затем старуха описала, что происходит на таких пирах, и когда упомянула накрашенных флейтисток, с которыми распутные городские юнцы проматывают отцовские деньги, и старая домоправительница обратила внимание на то, что Фаон уже бродит такой же одурманенный и сонный, словно он прилежный ученик пресловутого Гермиаса, Ксанфа прямо-таки возненавидела ее, и почти забыла почтение, коим была обязана ее сединам, и бросила ей в лицо, что та — лгунья и клеветница.
Но девушка не смогла вымолвить ни слова, ибо тайное сватовство Фаона к наследнице из Мессины глубоко уязвило ее гордость, да и выглядел он действительно более усталым и мечтательным, чем обычно.
Похвалы Семестры ее кузену, молодому Леонаксу, Ксанфа слушала так же мало, как стрекотание сверчков в очаге, и прежде чем домоправительница закончила говорить, она встала и, не пожелав ей доброй ночи, повернулась спиной и покинула женскую половину.
Прежде чем лечь отдохнуть в своей комнате, она расхаживала взад и вперед перед ложем, затем начала распускать свои густые волосы так небрежно, что от резких рывков ей стало больно, и так туго завязала под подбородком красивый алый платок, который надевала на свои золотистые косы на ночь, дабы они не спутывались, что была вынуждена снова развязать его, чтобы не задохнуться.
Сандалии, от которых она освободила свои стройные ноги и которые, послушная наставлениям покойной матери, обычно ставила рядом со стулом, где лежала аккуратно сложенная одежда, она швырнула в угол комнаты, все еще думая о Фаоне, мессинской наследнице и постыдном поведении товарища ее детских игр. Она намеревалась выяснить, говорила ли Семестра правду, и в тишине ночи обдумать, что она должна сделать, дабы узнать, насколько Фаон замешан в сватовстве отца.
Но бог Морфей пожелал иного, ибо едва Ксанфа легла отдыхать, погасила свой маленький светильник и плотно завернулась в шерстяное покрывало, как сон одолел ее.
Юная дева проснулась как раз перед восходом солнца, тотчас подумала о Фаоне, о наследнице и о злых словах Семестры, и поспешно вышла к источнику.
Оттуда она могла видеть, вернется ли сын ее дяди домой из города нетвердой походкой, или, как обычно, выйдет из дома рано поутру, чтобы почистить скребницей и напоить своих гнедых коней, к которым ни одному рабу не дозволялось прикасаться.
Но он не появился, и вместо него во двор вышел сутулый слуга.
Если юная дева обычно грустила здесь, потому что ей нравилось предаваться меланхолии, то сегодня горе пронзило ее сердце, как нож, и кусочек белого хлеба, который она поднесла к губам, — ибо при всей своей скорби была голодна, — показался горьким, словно его обмакнули в полынь.
Ей не нужно было солить его; слезы, падавшие на него, сделали это.
Ксанфа слышала зов домоправительницы, но не подчинилась немедленно, и, возможно, вовсе не обратила бы на него внимания, если бы не заметила — да, она не ошиблась — что, в полном смысле слова, начала плакать, как дитя, которое отругали.
Она плакала от гнева; и вскоре ей стало так досадно от мысли, что она плачет, что новые слезы потекли по ее щекам.
Но их было немного, ибо, прежде чем ее прекрасные глаза покраснели, они снова высохли, как это свойственно глазам, когда они молоды и видят что-то новое.
Двое детей, сын виноградаря и маленькая дочь пастуха, приблизились к источнику, громко разговаривая.
Они украсили себя свежими зелеными лозами, обвитыми вокруг
