Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес
– В общем, всякую чепуху, – подводит он итог. – Если не считать телевизора, все остальное в сумме стоит меньше, чем ремонт окна и новая решетка.
– Это да, но они-то не знали. У вас есть страховка? – Пепе кивает. – Отлично, – и полицейский протягивает ему заявление на подпись. – Вот с этим вы можете запросить компенсацию.
Двадцать лет назад они совершенно случайно открыли для себя это местечко на юге провинции Аликанте, возле границы с Мурсией. До того они никогда не слышали названия этой живописной деревушки у подножия холма, с великолепным пляжем, а обнаружив ее, только и молились, чтоб никто не произнес этого названия вслух, и лишь самым близким рассказывали, что летом ездят в Пилар-де-ла-Орадада: вначале в крохотную квартирку, потом в съемный дом, а затем наконец и в свой собственный – расположенный в укромном месте, среди деревьев, вдали от шума и суеты деревни, но так, что до моря можно запросто дойти пешком. Когда этот дом выставили на продажу, у них и в мыслях не было покупать жилье, но они все-таки решили посмотреть его, просто из любопытства, и Пепе он пришелся очень по душе. Диану он тоже очаровал, и долго думать они не стали, потому что в Испании в две тысячи восьмом вообще мало кто думал. Позже, когда начался кризис и вначале Диане, а потом и Пепе урезали зарплату, ради ипотечных выплат им пришлось принести в жертву множество небольших повседневных удовольствий, но они ни разу об этом не пожалели. Лето – время счастья, а счастье для них – этот самый дом, который только что обокрали.
В общем-то, ничего страшного не произошло, думает Пепе по пути домой. Да, не повезло, но он уже нашел стекольщика, который готов с утра прийти снять мерки, чтобы завтра днем стекло было готово, да и решетку ему пообещали вставить в течение недели. Страховая пришлет оценщика еще раньше и, если все пройдет гладко, компенсирует им все затраты. Бодрый и обнадеженный, он подъезжает к дому, вылезает из машины, садится на крыльцо рядом с женой и рассказывает ей обо всем, что успел сделать, пока дети вытаскивают из гаража и расставляют вокруг них старую мебель.
– Вы только подумайте! – выкрикивает Мариана, – они еще и сервировочный столик забрали!
– Вот же сволочи! – вторит ей Хосе, а затем оборачивается к родителям. – А чего вы не сядете на диван? Уж точно поудобнее, чем на полу.
– Я не хочу, – говорит вдруг Диана, не прекращая рыдать, – не хочу ни сидеть, ни стоять, ничего не хочу, хочу вернуться в Мадрид, это да, и чтоб уже наступил сентябрь… Какая же подлость, а… И как же это все несправедливо… И что нам втемяшилось купить этот дом, заплатили за него кучу денег, а теперь он и половины не стоит, потом еще ипотека эта, все соки из нас выжимала, а теперь вот как будто мало нам, что банк нас обирает каждый месяц, еще и эти нас обобрали, не хочу здесь быть, не хочу никакого лета, достало меня все это, достало, не могу больше, какая же подлость, и год этот ужасный, непонятно, закроют нас или нет, будет у меня в следующем месяце работа или нет, и заплатят ли нормально, или половину, или ничего не заплатят, потому что сократят, этого, что ли, мало, не год, а ужас, и ипотека эта чертова, и вот теперь еще и это…
Диана говорит, ни на кого не глядя, не сводя глаз с одной ей известной точки в саду, не обращая внимания на эффект, который ее слова произвели на родственников.
Дети напуганы: они никогда не видели мать в таком состоянии. Обычно она выходит из себя совсем иначе, например, когда после обеда все встали и ушли и никто не помог ей убрать со стола – несколько резких коротких окриков. А потом она заводится и говорит всегда одно и то же: «Когда-нибудь я все это брошу, возьму и уйду, а вы тут как-нибудь сами, и вот тогда вы узнаете, вот тогда вы поймете». Такое они уже видели и слышали не раз и знают, что это быстро проходит, но чтобы Диана вот так рыдала – такого они не видели со дня, когда умер ее отец, да и тогда все было иначе, сейчас в ее рыданиях меньше грусти и больше злости и тоски.
Адела тоже напугана, хоть и куда меньше, чем родители Пепе. Она-то хорошо знает свою дочь и помнит ее мятежную юность и как та могла днями и неделями напролет только и твердить «нет», «не хочу» – собственно, к этому на какое-то время и свелись все ее отношения с матерью. Тогда причины ее строптивости были незначительные, пустяковые. Да и сейчас тоже, думает Адела, но ее беспокоит, что сама дочь этого не понимает: это значит, что после такого тяжелого года ее душевные силы и правда на исходе.
А вот Пепе совершенно спокоен. Его дети, родители и теща скорее от него ожидали бы такой внезапной вспышки, он ведь куда более склонен к подобному, чем Диана. Он всегда был более эмоциональным, менее терпеливым, но с тех пор, как он снова отведал клубничного безе, ничто на свете не способно вывести его из равновесия. Даже то, что говорит ему Диана.
– А давай его продадим! Продадим дом, закроем ипотеку, и пошло оно все, а?
Тогда он встает, берет ее за руку, тянет вверх, чтоб она встала, и вдруг понимает: вот она, возможность, которой он ждал несколько месяцев.
– Пойдем-ка со мной, мне нужно кое-что тебе рассказать.
– Ты совсем, что ли, идиот? – Диана сидит на краю кровати и смотрит на него, глаза – как тарелки.
– Похоже на то, – улыбается Пепе. Он устроился на полу, между ее ног.
Поначалу она его особо не слушает. Когда Пепе спрашивает, помнит ли она тот день, когда они договорились пойти в кино и он позвонил ей поздним утром и сказал: «Только не на Вуди Аллена», Диана отвечает, что ей сейчас не до всякой чепухи. Пепе отвечает, что это не чепуха, ведь тем утром он вышел из больницы, узнав, что у него не рак кишечника, а всего лишь дивертикулит.
– И ты все это прошел сам, один? Обратился к врачу, а потом же еще томография, биопсия, результаты – и ты все это делал один, никому не рассказал? – В ответ на каждый вопрос Пепе кивает, радуясь, что Диана перестала плакать. – Но почему?
– Да потому что… – его вдруг пробивает на хохот, – да потому что идиот, я ж тебе только что сказал. Ты тогда жутко переживала, что вас закроют, а я еще вспомнил, как плохо тебе было после смерти отца, ну и решил, что, если это рак, я еще успею тебе рассказать.
– Не могу понять.
– Ну ладно, и еще я подумал, что, если хоть кому-то об этом расскажу, будет больше вероятность, что опухоль окажется злокачественной, вот и решил помалкивать.
– Да, но это же… Это же просто суеверие, как, бывает, люди начинают психовать, если кто-то рядом просыпал соль… – Тут она, что-то вспомнив, бросает взгляд на мужа. – Вот как ты.
– Вот именно, как я.
Диана молчит. Смотрит в окно, на потолок, на собственные колени, на мужа.
– Ты понимаешь, что учудил? – она улыбается и сама себе удивляется: еще секунду назад ей казалось, что она навсегда утратила эту способность. – При жене-враче, при всех наших возможностях такой ужас переживать в одиночестве – а я ведь могла все тебе объяснить, успокоить, прописать таблетки, да просто позаботиться… Ты понимаешь, что ты за идиот?
– А ты? – Пепе целует ее в коленку, потом в другую. – Ты понимаешь, что сама идиотка?
– Я? – Диана вновь резко становится серьезной. – Потому что не поставила тебе диагноза, проглядела?..
– Нет-нет, не поэтому. А потому, что совсем расклеилась из-за какого-то несчастного телевизора, блендера и пары электробритв, хотела уже уезжать отсюда, бог знает что такое говорила. – Руки его начинают плавно продвигаться наверх под юбкой жены. – Разве это не идиотизм похуже моего?
– Не думаю, – отвечает Диана. – Это все, конечно, полный
