Иноплеменники России в Отечественной войне 1812 г. - Валерий Ульман

Генерал-майор И.С. Дорохов, 28 августа, доносил: «Посланный от меня отряд, состоящий из 150 казаков и двух Лейб-драгунских эскадронов под командою Полковника Сиверса, который напав на арьергард, прикрывающий парки, взял в плен 6 Офицеров и 97 человек рядовых; остальные же переколоты, и сжег также более 20 фур с снарядами. Тем же отрядом Полковника Сиверса, с подкреплением гусар, сделано нападение на идущую в неприятельскую армию команду, коих по сопротивлению переколото очень много и взято в плен 111 человек; также взяты в полон едущий Адъютант Нея и Квартермистр Капитанского чина».[287]

В этот же день полковник Меллер – «с эскадроном Его Высочества прикрывая всю ретираду и содержа цепь отступления фланкерами, при всех случаях, где надобность требовала, останавливал наступающего неприятеля»; полковник Гундиус – «подкрепляя своим эскадроном эскадрон Его Высочества, с отличною храбростию содействовал удержанию неприятельских колонн, невзирая на сильный картечный огонь».[288]

1-го сентября, русская армия, «расположилась на биваках, не доходя столицы, в двух верстах от Драомиловской заставы…чтобы вице-король не обошёл нас с правого фланга и не занял Москву, в тылу нашей армии. Для противодействия такому обходу назначен был отряд генерал-адъютанта Винцингероде, временно усиленный Изюмским гусарским и двумя казачьими полками».

Выслушав замечания Барклая, о выбранной позиции возле Москвы, Кутузов приказал Ермолову «вместе с Толем и с перешедшим в нашу службу из испанской полковником Кроссаром, осмотреть позицию и донести о ея недостатках».[289] После тщательного обследования выбранной местности, возвратились «Полковники Толь, Мишо и Кроссар, все единогласно говорили о невозможности принять сражение на избранной Беннигсеном позиции. Она пересекается рытвинами и излучистою речкою, затрудняющею сообщение».[290]

Жан Батист Луи Кроссар, роялист, эмигрировавший из Франции в 1791 году в Кобленц, служил затем в австрийских войсках и перешёл в 1812 году на русскую службу. Участник ряда сражений, начиная с Тарутино, Кроссар закончил службу в русской армии в 1814 году, став генерал-майором и кавалером многих российских орденов. Находясь в штабе Кутузова, Кроссар близко общался с фельдмаршалом и оставил ценные зарисовки ряда событий, связанных с Малоярославецким сражением. В частности, Кутузов консультировался с Кроссаром по поводу места устройства укреплений».[291]

Кутузов «решась оставить Москву, но не желая принять на себя одного ответственности в таком деле, созвал к 5-ти часам по полудни Военный Совет».[292] Очередное, «крупное столкновение генеральских амбиций на профессиональной почве состоялось при Кутузове во время исторического военного совета в Филях, решавшего судьбу Москвы. Причем национальный аспект, столь зримый еще совсем недавно под Смоленском, вообще не имел места, хотя именно «немцы» играли все первые роли в генеральских трениях в тот момент. Парадоксальный факт: позицию на Воробьевых горах выбрал и предложил К. Ф. Толь, а главными спорщиками-оппонентами по уже неоднократно поднимавшемуся вопросу «сражаться или отступать» стали Барклай и Беннигсен. Генералы с русскими фамилиями как будто забыли об их этнической принадлежности и в весьма драматической ситуации вынуждены были присоединиться к одной из точек зрения, высказанной «немцами».[293] Следует напомнить, что и на прежних военных советах, те или иные предложения выдвигались тоже «немцами» и ими же опровергались или принимались, а «этнические» русские «присоединялись к одной из точек зрения».

На совете в Филях, Барклай сказал: «Главная цель заключается в защите не Москвы, а всего отечества, для чего прежде всего необходимо сохранить армию. Позиция (на Воробьёвых горах) невыгодна, и армия подвергается несомненной опасности быть разбитой. В случае поражения всё, что не достанется неприятелю на поле сражения, будет уничтожено при отступлении через Москву. Оставлять столицу тяжело, но если мужество не будет потеряно и операция будет вестись деятельно, овладение Москвой, может быть, приведёт неприятеля к гибели. Оставление Москвы не будет неожиданностью для Государя, и он, конечно, одобрит отступление».[294]

Не смотря на то, что Барклай-де-Толли 1-го сентября не отвечал уже за судьбу объединённых армий, но она его волнует и он пишет Ростопчину: «…покорнейше прошу вас приказать принять все нужные меры для сохранения спокойствия и тишины, как со стороны оставшихся жителей, так и для предупреждения злоупотреблений войск, расставляя по всем улицам полицейские коианды, дабы ни один чиновник армии, ниже солдаты, не могли в дома заходить и ни под каким предлогом не отставали б от мест своих. Для армии же необходимо нужно иметь сколь можно большее число проводников, которым все большия и просёлочные дороги были б известны, и я надеюсь, что ваше сиятельство не оставите армию без оных».[295]

Сам Барклай де-Толли «оставался у Яузского моста, пропуская мимо себя войска и стараясь поддержать в них порядок. Его деятельность и терпение в сей день были чрезвычайны. Восемнадцать часов сряду оставался он на коне, разослав своих адъютантов с казачьими командами по всем улицам, где проходили войска, для ускорения их марша и для сбора отсталых».[296] Левенштерн вспоминает: «Каждому из нас был дан отряд казаков для того, чтобы выгонять солдат из кабаков и погребов и не допускать их в дома. Казаки задерживали всех тех, кто нес бутылки с водкою и наливками, и разбивали бутылки пиками. Благодаря этим мерам Барклаю удалось спасти войска от неминуемой гибели, и они выступили из города в величайшем порядке».[297]

По мнению В. Верещагина, Ростопчин «был прямо обманут Кутузовым, клявшимся своими сединами, что «скорее умрет, чем сдаст Москву». «Когда паны дерутся, – говорит пословица, – у холопцев чубы болят», – за недоразумение между главнокомандующими поплатились жители Москвы. Застигнутый врасплох, граф Ростопчин принужден был «faire bonne mine au mauvais jeu»(сделать хорошую мину при плохой игре) и, в противность прежним уверениям и похвальбам, успел только наскоро озаботиться раздачею народу оружия из арсенала – лишь бы оно не досталось неприятелю – выливанием на улицы водки из бочек и т. п. да выездом близких лиц и своей собственной особы».[298]

Москву жгли не стихийно, а по приказу генерал-губернатора Ростопчина. В Государственной публичной библиотеке хранится официальное донесение пристава Вороненки, в Московскую управу благочиния, господину экзекутору Андрееву. Вороненкин пишет, что Ростопчин «2 сентября в 5 часов пополуночи поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в комиссариат… и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною исполняемо было в разных местах по мере возможности