Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Быт. 22: 6–8
И взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего; взял в руки огонь и нож, и пошли оба вместе.
И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой! Он отвечал: вот я, сын мой. Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?
Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. И шли далее оба вместе.
Эти строки поражали своей двусмысленностью. Пытался ли отец донести до него, что, подобно Аврааму, беспрекословно подчинился повелению принести в жертву сына, а в его случае еще и жену с дочерью? Или же хотел сказать, что доверял Богу недостаточно, а Бог спас его сына, как спас он и Исаака? И то и другое. В этом они были едины. Его бессильный дух старался сопровождать отца на этом страшном пути. Вот я, сын мой. Где?
«Катастрофа», «всесожжение», «холокост» – мальчик знал эти слова до того, как произошло все то, что стало принято ими называть. Отец был прав: после было и всесожжение, хотя и иного рода. Пустой их дом, ставший жертвенным алтарем, обратился в прах и пепел после немецкого авианалета на сталелитейные заводы и железные дороги. И те, что уже сгинули, все равно сгинули бы тогда. Что до грузного мальчугана Джошуа Маковена, Джоша Агница, то он спасся из огня дважды. На этот раз был эвакуирован.
Всеобщая эвакуация детей в конце 1939 года из находящихся под угрозой городов позволила Анджеле Агниц закрепить за племянником удобный статус «эвакуированного». Не он один в тех краях оказался без родителей, да и без вещей. И вот в школе он стал невидимкой меж других потерянных душ: в школу съезжались из близлежащих городков на коричневых автобусах, многих дразнили за чудной акцент или странные привычки. Джош Агниц ничем не выделялся. Учителя – сплошь старики, ведь молодые ушли на войну. Он не помнил, чтобы мальчик с кем-то разговаривал, хотя вроде как должен был. Помнил некоторые уроки: латынь, которую преподавал пожилой джентльмен мистер Пасториус, седовласый горбун в очках с золотой оправой, и закон Божий, который вела напористая и вспыльчивая дама по имени Сибилла Мэнсон.
Те годы он про себя называл порой «прозябания» и окукливания. Ему было ясно, что он отмечен, изгнан, избран. В ту пору он не видел того, Другого, что говорил с ним из темноты, передав бремя тьмы. Жил в сером тумане нормальности и неведения, который усердно создавала тетя Анджела, оберегая его (или себя) от воспоминаний и пережитого ужаса. Он будто был плотно обтянут кожей, удерживавшей его в пустоте, в которую с трепетом ниспадало его истинное «я». И в этом пергаменте он чувствовал себя бесформенным, как желтовато-молочная жидкость, вытекающая из коконов и камер окукливания, если их раньше времени вскрыть. Иногда, споткнувшись о брусчатку, чувствуя удары по спине во время приступа кашля, повиснув на перекладине в спортзале – на которую если и получается забраться, то не слезть уж никак, – он снова видел ту темноту, гигантские расщелины, в которых вертелись и змеились нити бытия. Или, заглядывая в витрину магазина, видел собственное отражение, а за ним – не случайную машину, не заурядных прохожих, не полицейского, а рев и грохот веретена запредельности. В комнате у него, как и во всем тетином доме, не было зеркала. Тщеславия она не любила. И видел он себя мало. Похудел. Начал носить длинные брюки.
В военные годы уроки закона Божьего назывались просто «Писанием». На них читали и обсуждали Библию. Уроки же латыни сводились к заучиванию и пропеванию слов. И мисс Мэнсон, и мистер Пасториус учителями были хорошими: знали не только как втолковать свой предмет в головы обучающимся, но и как встроить его в их личности, в тот фундамент, который закладывает школа. Мисс Мэнсон рассуждала о любви доброго Бога Отца, пересказывала истории из Ветхого Завета, о первых мужчине и женщине в еще не омраченном грехом Саду, о змие, плоде, фиговых листках, стенах, вратах и ангеле с мечом огненным. Была и история о Ное и Потопе, и в тетрадях на линованной бумаге надо было изобразить деревянный ковчег, плывущий по голубым волнам. Джош Агниц заслужил похвалу: его ковчег шел бурной ночью по черным водам, на носу был фонарь, а на небе – серебристая луна. А еще они рисовали жену Лота, которая превратилась в соляной столп, оглянувшись на сожжение Содома и Гоморры. И ангелов с огромными белыми крыльями. Мисс Мэнсон принесла репродукции картин кисти Яна ван Эйка, Джотто, Фра Анджелико – показать, как красоту мира иного и вечного представляли люди в другие времена. Пьянство Ноя и особое беспутство Содома пропустили. Зато все рисовали радугу. Бог обещал Ною, что всегда будет заботиться о земле и ее обитателях. На железные дороги, сталелитейные заводы и жилые кварталы меж тем падали бомбы. Люди злы, говорила мисс Мэнсон, но всем воздастся по заслугам.
Пришел черед истории об Аврааме и Исааке. Рисовали Агарь в пустыне и снова ангела, на этот раз заставившего мать вернуться к ребенку, которого она бросила, ибо не могла смотреть, как любимое чадо умирает. Господу нужно верить, заметила мисс Мэнсон. Вера Агари была слаба. Девяностолетняя жена Авраама родила ему сына Исаака, когда он и сам был уже глубоким стариком. Хотя, возможно, в те времена считалось по-другому. Вот наконец дошли до жертвоприношения.
И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я.
Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
Еще сюжет для рисунка: мальчик с дровами за спиной, его отец с ножом, ангел, овен, запутавшийся в кустах рогами.
Джошуа долго думал, как объяснить здесь овна, даром что все в этой истории было подчинено сверхъестественной воле и произвольным силам. Мальчик впервые вступил в спор: до этого не спорил никогда. Помнится, прежде вслух свое мнение он не выражал. И вот он сидит и не рисует ни дров, ни перьев ангельских крыл. Мисс Мэнсон прошла
