Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Да, — отвечал Абсалом. — Ее Мирьям зовут. Я — раб мар[49] Григория, и она тоже. А Кесарий и Григорий младший — сыновья мар Григория.

— Ни то, ни это особенно не сладко, как вижу, — присвистнул Фотин. — Я-то — бывший раб, я все понимаю.

— Пойдем, ухи поедим, я тебе лошадок покажу, славные у нас лошадки, — сказал Абсалом, и они пошли с Фотином в сторону кухни, откуда доносились голоса рабов и валил густой дым от топившейся печи.

… Кесарий вошел в комнату и осторожно закрыл за собой дверь.

— Грига, я вернулся, — заявил он и, встав позади кресла брата, шутливо схватил Григория, не давая тому встать. — Как ты, больше не хочешь власть отцовскую надо мной употребить?

— Кесарий, самый лучший из братьев! — радостно воскликнул Григорий. — Садись же, наконец, садись же за стол!

— Погоди, а что это у тебя с рукой? Каллист? Что здесь случилось? — взволнованно произнес Кесарий, заметив пятна крови на хитоне Григория.

— Искусство врачевания Каллиста придало мне новые силы, — заметил Григорий.

— Григорию стало нехорошо, я кровопускание небольшое сделал, — нехотя ответил Каллист. Рабы уже все убрали, и он не хотел, чтобы Кесарий узнал о происшедшем. Последователи Асклепиада не любят кровопускания, так как не считают, что человек состоит из четырех жидкостей, крови, флегмы, желчи и черной желчи, а также пневмы. Они считают, что есть только частицы-онки, и кровопускание помогает тогда, когда онки малого размера и могут выйти из вскрытого сосуда. А какого размера онки у Григория, по мнению Асклепиада, Каллист не знал.

— Каллист… — Кесарий растерянно перевел взгляд с брата на друга.

— Со мной все хорошо, я уже и вина выпил, и Триаду с Каллистом обсудил, — торопливо перебил его Григорий. — И на воды я поеду. На две недели. За это время отца не низложат, я надеюсь. Напишу ему письмо.

— Да, ты говорил, что найдешь, с кем мне поговорить о христианстве, Кесарий, — поспешно подхватил Каллист. — Уже не надо искать, беседа с Григорием убедила меня, что христианское учение заслуживает большого внимания.

Кесарий рассмеялся, как человек, с плеч которого неожиданно упала тяжелая глыба.

— Так я Григория и имел в виду! Мы с ним договорились тайно встретиться в Никомедии, поэтому я свое имя и скрывал.

— Чтобы нашему отцу не донесли, — добавил, пряча в бороде улыбку, Григорий.

— И еще омовение Митродора в честь Асклепия, и пир, и все такое… ну, ты ведь уже понимаешь, что у нас дома творится, Каллист?

— Понимаю, — кивнул тот. — Боюсь, что тебя узнали все-таки. Ты заметный.

Григорий расхохотался первым, потом к нему присоединился и Кесарий. В это время вошел Абсалом, сопровождаемый рабами и несущий свежую уху и жареную рыбу. Все четверо весело принялись за еду — Кесарий уговорил молочного брата сесть с ними за стол, а потом предложил сыграть в сенет, египетскую игру странными фигурами со звериными головами. Григорий и Каллист отказались и начали снова обсуждать Плотина, свет и Триаду, а Салом и Кесарий начали сражение на большой расчерченной доске. Они сыграли вничью и были очень рады. Можно было бы продолжить, но уже становилось поздно, а завтра Григорий должен был выехать в Астак на воды.

— Кесарий, — сказал Григорий, когда друзья прощались, — я хочу попросить тебя сходить на огласительные беседы вместе с Каллистом. Ему будет непривычно отправиться туда одному, он совсем не общался с христианами… ну, ты меня понимаешь…

— Попросить? Не приказать, как старший брат и отец? — засмеялся Кесарий. Григорий виновато улыбнулся в ответ.

— Ладно, схожу, — ответил Кесарий. — А ты папаше скажешь, что я катехуменом[50] стал. И мама тоже будет рада, я думаю.

5. О богословии, капусте и никомедийском рынке

Никомедийский рынок гудел, словно тысячи бубнов в руках у фригийских танцовщиц. Верблюды и мулы, навьюченные мешками и корзинами всех видов и размеров, возвышались над суетой торговых рядов, а ослы увеличивали эту суету, то и дело упрямо преграждая путь мужчинам и женщинам, свободным и рабам, грекам и варварам, христианам и эллинам и издавая при этом торжествующий рев.

В шумной, пестрой, многоголосной и многоязычной толпе были и вифинцы из приморских деревень, и греки, по особому покрою хитонов которых было невозможно не угадать в них жителей острова Кос, и большеглазые высокие сирийцы в цветной одежде, и молчаливые тонкокостные и смуглолицые египтяне, и болтливые критяне, и жутковатые аравийцы. Порой в толпе мелькал и римский профиль.

Темнокожие нубийцы-диогмиты, верхом на пегих толстоногих лошадках, с бичами у седел, следили за порядком на столичном базаре. На их лицах было спокойствие, делающее честь любому индийскому гимнософисту. Как видно, они от утробы матери уже имели то блаженное и покойное состояние, к которому стремились мудрецы их белокожих соседей, эпикурейцы и стоики, — им не нужно было прилагать усилия, чтобы достичь атараксии или апатии[51].

Не поколебался их покой и тогда, когда в овощных рядах раздались истошные крики:

— А я говорю: не было, не было, не было!

Народ, привлеченный неистовым криком, заторопился к лавке зеленщика. Высокий, сухопарый грек намертво, подобно парфянскому псу, вцепился в покупателя своей капусты. Тот лишь беззвучно раскрывал рот и был похож на вытащенную удочкой из воды рыбу. Судя по профилю и одежде, эта незадачливая рыба была из реки Тибр.

— Не было! Не было! — верещал продавец капусты. — Понял меня? Не было!

— Да отстань ты! — неожиданно забасил римлянин с сильным акцентом, и в нем сразу пропало сходство с рыбой, зато появилось что-то, роднящее его с капустными кочанами, попадавшими на землю с прилавка. — Что ты привязался? — он добавил в свою коверканную греческую речь несколько крепких латинских словечек. — Я говорить — сколько цена капуста твой?

— Капуста?! Мне ли продавать капусту нечестивому савеллианину?! — завопил пуще прежнего продавец. — Убирайся отсюда!

При этом он не выпускал хитон покупателя из своих худых и жилистых рук.

Нубийцы, наслаждаясь атараксией, смотрели в сторону горизонта, где за Иерусалимской пустыней и желтыми песками дельты Нила лежала их знойная родина.

— Что здесь происходит? — любопытствовали новые зеваки у стоящих в первых рядах. — Нам не видно! Вы посмотрели, уступите место!

— Он дал ему за капусту четверть динария и хотел сдачи. А тот говорит — не было четверти динария! Вообще ничего не было!

— Не было! — донеслось от корзин с капустой. — Было, когда не было! Было, было, было, было!

— О, это ужасно, — вздохнула пожилая римлянка в темной