Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман
— Он говорит, госпожа Туллия, что было, когда не было, — с готовностью начала объяснять хозяйке молоденькая рабыня.
— Безумие! Как это называется у греческих врачей — френит![52] Безумцам разрешают здесь торговать на рынках!
— Не было! — тем временем кричал владелец капусты, которого добровольцы из толпы уже смогли оттянуть от покупателя.
— Не было, прежде чем произошел! Было время, когда Сына не было! А ты сливаешь! Сливаешь! Как Савеллий нечестивый! Не смей сливать! Пустите меня! Я ему покажу, как сливать Божество!
— Эй, почтенный! — обратился к нубийскому философу-диогмиту высокий черноволосый молодой человек. — Ты что, не видишь, что у тебя под носом делается? Смертоубийство!
— Не извольте беспокоиться, — пробасил нубиец-диогмит сверху на прекрасном греческом языке. — Здесь такие споры — дело привычное. О богах христианских спорят. Об отце и сыне. Поспорят — и разойдутся. Никакого смертоубийства. Сами-то как изволите думать — было или не было?
— Не твое дело, — отрезал молодой человек и хотел идти, но его уже обступили.
— Пусть каппадокиец скажет нам, было или не было! — сурово загнусавили слева.
— Пусть скажет! — язвительно протянули справа.
— Они хитрые, каппадокийцы!
— Змея, говорят, одного каппадокийца укусила — и померла. Отравилась!
— Так было или не было?
— Да, скажи нам! Скажи! — подбежал к растущей заново толпе какой-то вертлявый человек с длинными, по-женски уложенными волосами.
Его товарищ в пестром плаще мима запрыгнул на прилавок и запел:
Не всегда был Бог Отцом,
Было время — был один Он,
Не был Он еще Отцом,
Позже стал Отцом.
Не всегда с ним был и Сын,
Сын был создан из не сущих,
Все, что есть, что Бог создал,
Из не сущих создано.
Даже Слово Божие
Из ничто Им создано!
Было, когда не было,
Было — Слова не было,
Прежде, чем Он начал быть,
вовсе Сына не было.
Сын был Богом сотворен,
Из не сущих создался,
Он начало возымелБога изволением[53].
— Александр! — раздался голос из толпы. — Наконец-то я тебя нашел! Эти треклятые верблюды…
Каллист, подобно непутевому ученику Сократа — Алкивиаду, спасающемуся от погони, отчаянно прокладывал себя проход в толпе. В руке у него, в отличие от Алкивиада, не было копья, но выглядел он более чем внушительно. Плечами врезавшись в плотно обступивших Кесария людей, раздвинув мясника и женоподобного мима, он схватил товарища, как Зевесов орел — Ганимеда, и утащил его от рыночных богословов.
Через несколько минут они оказались в тихом месте рынка, среди ювелирных лавок, где на прилавках лежали золотые и серебряные украшения и никто уже не спорил о времени рождения.
— Давненько я не был на базаре, — вытер пот со лба Каллист.
— Надо было нам взять носилки, по шесть рабов на каждые. И еще с глашатаем — чтобы оповещал благочестивых жителей Никомедии о том, что Каллист и Кесарий, врачи, направляются на беседы для катехуменов в храм святого мученика Анфима! — язвительно сказал Кесарий.
— Что это там они кричали, эти безумцы? — спросил Каллист.
Кесарий откинул волосы со лба и ничего не сказал.
— Это христиане? — продолжал Каллист.
— Ты спросил, чтобы мне еще стыднее стало? — резко ответил каппадокиец.
— Нет, что ты, — смутился его друг. — Я просто очень путаюсь во всех этих учениях… Это кто были? Никейцы?
— Нет, что ты… Ариане, — смягчившись, ответил Кесарий. — Судя по всему, аномеи. Они учат, что Сын не подобен Отцу, совсем другой. Между ними пропасть… Хотя кто их на рынке разберет, может, они и омии…
— А что сливал этот капустник-латин?
— Не знаю, что он там слил, но продавец обвинял его в том, что он не делает различия между Отцом и Сыном, следовательно, сливает Троицу в одно. Как Савеллий Ливиец сто лет тому назад, — обреченно продолжал Кесарий.
— Да… Как это ты в этом разбираешься… А мим кто?
— Омий. Наверное. Они говорят, что Сын — подобен Отцу, но не полностью, как творение может быть похоже на создателя. Вообще-то омии уклоняются от определений. Шут с ним, с мимом. Скорее всего, он просто мим и не более того.
— А еще кто есть?
— Омиусиане. Говорят, что Сын — подобен по сущности Отцу. Омиусиос.
— А никейцы? Это вы с Григорием?
— Ну, не только мы с Григорием… — улыбнулся Кесарий. — Мы молодые еще…Есть старшее поколение. Самый старший — Афанасий, епископ Александрийский. Осий Кордубский — он уже умер… Аполлинарий… Был еще Александр Александрийский — в его доме воспитывался молодой Афанасий. Меня мать Александром в его честь назвала.
— Вот как! А я подумал про Великого, Македонского. А что говорят никейцы?
— Что Сын — единый по сущности с Отцом. Омоусиос.
— То есть, как Савеллий?
— Нет, — замотал головой Кесарий, разбрасывая густые пряди своих темных волос. — Совсем нет! Усия — что, забыл — у Аристотеля — это сущность. Сущность — да, у них одна. А сами они — разные. Савеллий, наоборот, говорил, что Отец и Сын — одно и то же.
— Что ты сердишься? Тебе понятно, а мне нет.
— Да уж, мне кажется, тебе зато с христианами все понятно…
— Мне непонятно знаешь что? Мне непонятно, что вы этим друг другу доказываете, и откуда знаете, что является правильным. Вам вестники приходят, или вы философствуете? Ну, станешь ты верить, что Сын — лишь подобен, и что? Или что было время, когда его не было? Что в твоей жизни изменится? Ведь Сын — это Иисус? Так?
— Так.
— Человек?
— Не только.
— Потом Богом стал?
— Богом Он всегда был. Человеком — стал… А, вот мы пришли — сейчас послушаешь Пистифора, говорят, он хорошо объясняет. Не на рынке же христианство изучать!
Над тихой городской улочкой возвышалась каменная церковь мученика Анфима. На ее кровле был позолоченный крест, а над распахнутыми дверьми — тоже позолоченные изображения креста.
— Григорий так возмущается этими уличными спорами! Знаешь, он же такой ранимый, и потом — он ко всему прочему, поэт. Он как-то в Новый Рим приезжал меня навестить — якобы уговаривать вернуться в Назианз. Папаша только под таким видом его отпускает. Простудился, как всегда, по дороге. Пошли мы в Констанопольские бани. Входим в кальдарий, а банщик ему: «Сын — тварь, как и прочие твари! Ктисма!» Аномей попался. У нас в Новом Риме обычно омии на каждом шагу, а
