Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес
Паскуаль обнимает жену и понимает, что радоваться злоключениям свояка отвратительно, но как бы он ни старался, ему не удается вызвать в себе сочувствие. Столько лет тот хвастался, рисовался, пускал им пыль в глаза, задевал его… Слишком много лет.
– А почему бы тебе не забрать детей из Комплутенсе и не перевести в частный университет, где учится Кристобаль? Сам понимаешь, Паскуаль, будущее – за частным образованием. Оттуда выпускаешься – и прямиком на лучшие рабочие места. Да и потом, кампус, оборудование, лучшие лаборатории, компьютеры…
Хуан Франсиско угощает его джин-тоником на крыльце своего дома, сидит в одних плавках, но с золотыми Rolex на запястье.
– Я тут прикупил Марии Исабель колье, высококлассный жемчуг, и совсем недорого. Сообщаю тебе на случай, если ты хоть раз соберешься подарить жене что-то приличное. Ювелир – мой приятель, товарищ по партии, мастер, каких мало.
Хуан Франсиско в дорогих брюках и белом поло Lacoste стоит на яхте одного из своих многочисленных друзей, который любезно предложил покатать их.
– Послушал бы меня хоть раз в жизни, Паскуаль: брось хранить деньги в чулке, лучше вложись выгодно. Я тебя познакомлю с директором банка, с которым мы сотрудничаем, они предлагают финансовые продукты, очень прибыльные, и условия отличные. Ты слышал о привилегированных акциях?
Хуан Франсиско стоит возле барной стойки в ресторане – из тех, что нужно бронировать за полгода. Ресторан находится в двадцати пяти километрах от их дома, но там необходимо ужинать по меньшей мере раз в год, хотя бы для того чтоб похвастаться этим в Мадриде.
И так год за годом, год за годом, а Мари всегда тут как тут: «Ой, ну конечно! О, давайте! Ах, спасибо! Ох, Паскуаль, послушай Хуана Франсиско, ты посмотри, как он сумел устроиться!»
– Хорошо, что ты его не послушал, – говорит она теперь, и Паскуаль обнимает ее чуть крепче, но не открывает рта.
Так начинается декабрь. Хуан Франсиско звонит ему как-то вечером и спрашивает, может ли Паскуаль встретиться с ним ненадолго на следующий день. Паскуаль, разумеется, соглашается, но, увидев его в дверях, не знает, что и думать, потому что мужчина этот ему не знаком.
Снаружи все по-прежнему. Пальто из верблюжьей шерсти, безупречный синий костюм, дорогой галстук, кудри с проседью идеально приглажены. Снаружи все по-прежнему, но внутри теперь все иначе. Паскуаль видит это по его ускользающему взгляду, по дрожащим губам, по тому, как он нервно сворачивает и разворачивает обрывок бумаги с того самого момента, как они уселись за стол.
– Чего тебе налить?
Он лишь качает головой, как будто ни один напиток в мире его не привлекает. В итоге просит пива, но едва делает глоток.
– В общем, Паскуаль… Я пришел попросить тебя об одолжении.
Пиво нужно ему лишь для того, чтобы не сводить с него глаз, чтобы теребить стакан, не поднимая взгляда на Паскуаля, пока тот молча слушает его монолог – такой гладкий и выверенный, что кажется, будто свояк репетировал перед зеркалом. И все же Паскуаль не верит своим ушам.
– Ты что… – У Паскуаля заплетается язык, он ругает себя за то, что тогда, увидев его в новостях, не сумел посочувствовать этому кретину. – Ты что, серьезно? Но какую работу я могу предложить твоему сыну? Управляющим он работать не может, он же ничего не знает о бизнесе, и потом, у меня уже есть Браулио, он у меня двадцать лет работает. А кроме этого… Тут же, сам видишь: либо столы обслуживать, либо за стойкой стоять, либо на кухне стругать тапас, а никакой другой работы у меня нет, но для такого парня, который учился в университете и владеет языками…
Свояк смотрит на него и ничего не говорит.
Паскуалю не нужно больше официантов, но ради Андреа, племянницы, странной девушки, которая в детстве каждые вторые выходные проводила у них и была закадычной подружкой их дочери Лусии, он мог бы наскрести еще одну лишнюю зарплату. Ради Андреа – да, но не ради этого придурка Кристобаля, который просто копия отца.
Пока все эти мысли проносятся в голове Паскуаля, Хуан Франсиско не сводит с него взгляда.
– Ладно, пускай завтра приходит к восьми; если ему понравится, может оставаться. Под Рождество лишние руки всегда кстати.
София узнаёт от Мариты, и на секунду им обеим будто снова четырнадцать.
– Он тут! – голос Мариты в телефонной трубке звенит и бьется, будто рыба, выброшенная на берег. – Приехал домой на Рождество, представляешь, я с ним столкнулась в воскресенье у киоска, и у меня только что музыка из рождественской рекламы в голове не заиграла, я глазам своим не поверила, он вообще не изменился…
– Да кто – он?
А ему рассказывает Мигель, его брат, они сидят за столом после воскресной паэльи, рядом – до странности печальная елка: ветви клонятся под весом игрушек, половина лампочек перегорела. «Мама ее поставила три месяца назад, – шепчет ему Мариса, сестра, сев рядом, – но ты ей ничего не говори, она утверждает, это чтобы нас порадовать».
– Главная любовь в твоей жизни уже год как развелась, представляешь?
– Главная любовь в моей жизни? – он приподнимает бровь. – Которая из?
Оба они были друг у друга первыми. Они познакомились еще в школе, ему было пятнадцать, а ей – четырнадцать. Оба красивы, каждый по-своему, он слегка грубоват, она чересчур сентиментальна, и таким образом они идеально друг друга уравновешивают. Они такая прекрасная пара, будто каждый родился на свет лишь для того, чтобы влюбиться в другого, и, конечно, они влюбляются, наивно и бескомпромиссно, совершенно по-юношески, по-юношески совершенно.
Вместе они переступают границу юношества и верят, что будут вместе всю жизнь. И все же в двадцать лет он уезжает с друзьями на лето колесить по Европе, а она едет на несколько дней в дом родителей Мариты на побережье. Вернувшись в Мадрид, он не звонит ей, и она, выждав некоторое время, звонит сама. Он берет трубку лишь на третий раз, они назначают встречу в баре, где встречались всегда, и знакомый официант, не спрашивая, приносит им заказы. Они расстаются самым мирным и цивилизованным образом, по взаимному согласию.
– Я уже ни в чем не уверена, – говорит она, с каждым днем все менее сентиментальная.
– Я так больше не могу, – говорит он, с каждым днем чуть более грубый.
Той ночью их матери не могут уснуть, а на следующий день за завтраком их братья и сестры только и говорят, что об этом.
– Ты спятила, София, – бормочет Диана Сальгадо, поливая тост тоненькой струйкой оливкового масла.
– Ну ты и тупица, Педро, – заявляет Мариса Феррейро, энергично размазывая масло по обеим половинкам булочки и мотая головой в такт.
– Но… – Мигелю всего десять, и он не помнит брата без его девушки. – А что же, я больше никогда не увижу Софи?
Новость облетает район, и вокруг них возникает пузырь из всеобщей грусти и ошеломления. Но как же так? Ты что, с ума сошла? Ты что, не понимаешь, что вы созданы друг для друга? И тогда обоим приходит в голову одна и та же мысль. Она уезжает доучиваться в Париж, он уже окончил университет и отправляется в Тарифу, открывает пляжный бар для серферов. Потом оба возвращаются, она остается в Мадриде, а он вновь уезжает. Потом он женится, она выходит замуж, он разводится, а она нет. Они приезжают и уезжают, иногда вспоминают друг друга и думают, как могла бы сложиться их жизнь, реши они послушаться указаний судьбы, вознамерившейся свести их навсегда. Оба изредка жалеют о своем решении, но вскоре забывают обо всех сожалениях.
И вот они оба здесь, оба свободны и снова в своем городе, в своем районе.
Все друзья тех времен, и ее сестра, и его мать так на них наседают, что в конце концов они договариваются о встрече в баре Паскуаля, который для них есть и всегда будет «тем самым баром».
Они узнают друг друга тут же, с первого
