Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин
Что произошло в каре – мы не знаем. Но ясно, что восставшие отнюдь не склонны были в этот период слушать предложения о капитуляции и прощении, – Милорадович был тяжело ранен, а Дурново и Якубович едва не заколоты.
Хождения Якубовича прекратились с приходом лейб-гренадер Сутгофа. Случайное это совпадение или же изменилась ситуация в каре, настроение восставших – можно только предполагать.
Но безусловно другое: с этого момента Якубович считал вчерашних своих соратников – врагами.
Адъютант Милорадовича Башуцкий рассказал, что делал Якубович, уйдя с площади. Храбрый кавказец не засел дома, как можно понять из его показаний. Он снова совершил поступок труднопредсказуемый.
Приблизительно через час после того, как Милорадовича принесли в конногвардейские казармы, врачам стало ясно, что он умирает. Башуцкий собрался во дворец, чтобы сообщить эту весть. «Сходя по лестнице, я услышал стук сабли, колотившейся о ее ступени, и сказал человеку, который шел наверх, чтоб он подобрал ее. В ту же минуту этот стук замолк. На первом повороте мы встретились, то был Якубович… Быстро спрашивал меня Якубович, справедливо ли, что граф безнадежен, умолял, как о милости, взглянуть на него, проклинал убийц, обнаруживал все признаки глубокого отчаяния».
Якубовича не было на площади, когда Каховский стрелял в Милорадовича. Естественно, находясь все время рядом с площадью, он не мог не знать о случившемся. Но до поры он был увлечен своей ролью посредника между правительством и мятежниками. Когда же игра оборвалась так обидно для него, то он вспомнил о своем друге последних дней. А может быть, их связывала не только приязнь, но и дела политические – в умеренном варианте. Тогда становится еще яснее отчаяние Якубовича – раньше в случае поражения радикалов из тайного общества у Якубовича оставалась надежда на сотрудничество с Милорадовичем и его сторонниками. Собственно, убеждая Николая в неколебимой верности восставших солдат Константину, Якубович объективно работал на Милорадовича. Пуля Каховского разрушила и этот вариант.
Посмотрев на умирающего Милорадовича, Якубович, «весь красный и заплаканный, вполголоса начал проклинать „разбойников“, совершивших это неслыханное подлое злодеяние…».
Если и раньше полулиберал Милорадович, деятель без определенной политической программы, но храбрец и рыцарь, был Якубовичу понятнее и ближе сосредоточенных на своей идее Рылеева, Оболенского, Трубецкого, то теперь – после разрыва с ними – он, конечно же, ощутил искреннюю скорбь по умирающему.
Когда Якубович повез Башуцкого к дворцу в своей карете, то оказалось, что у кавказца с собой целый арсенал. Он заезжал ненадолго домой, взял карету и вооружился. «„Я вооружен до ушей; вот со мною еще ружье, шашка и кинжал“. – „Но к чему же все это?“ – спросил я, несколько удивленный, не отдавая ему пистолетов, от которых он хотел меня освободить. „Как к чему? Разве вы не знаете ничего о деле вообще и о мне в особенности?“ – „Ничего, я все время был при графе“. Он рассказал мне тут живо и картинно (Якубович говорил чрезвычайно хорошо), как был завлечен в заговор, – как накануне, застав заговорщиков в их собрании делившими между собой казенные деньги, домы, дворцы, он предал их анафеме и объявил им, что с этой минуты не участвует в их подлом деле, – как явился поутру государю на площади и был послан им к увещанию бунтовщиков солдат, наконец, как многие из прежних соумышленников в злобе на него ищут его по городу, являлись уже к нему на квартиру и один даже стрелял в него на перекрестке улицы».
Возможно, Башуцкий, вспоминая рассказ Якубовича, что-то добавил или переиначил, но стилистика храброго кавказца просматривается здесь совершенно безошибочно. Якубович понимал, в каком двусмысленном виде предстанет он перед современниками и потомками, и на ходу создавал романтическую легенду, выгораживая себя и клевеща на своих недавних соратников.
Конечно, он ни минуты не думал, что Рылеев или Пущин будут пытаться убить его. Но то, что Башуцкий сообщает о вооружении своего спутника, – не выдумка. Якубович показал на первом допросе: «Возвратясь домой и опасаясь бунтовщиков, зарядил оружие и не велел никого людям пускать к себе». Все свои романтические игры Якубович играл всерьез…
Батеньков провел день 14 декабря куда менее бурно. Рано утром он «пустился в свои мечтания о временном правлении и о родовой аристократии», затем увиделся, по его словам, с Бестужевыми – что могло быть только на квартире Рылеева. Очевидно, Батеньков заходил очень ненадолго, и потому никаких сведений о его пребывании там не зафиксировано. После этого он на улице встретил Рылеева и от его спутника (должно быть, Пущина) узнал, что «артиллерийские офицеры с целою батареею не присягают, а ездят по городу». Потом был разуверен встретившимися артиллерийскими же офицерами. Завтракал у Сперанского. «Потом был в дежурстве путей сообщения и узнал, что солдаты вышли на площадь; возвратясь домой, выходил на тротуар, услышал, что беспорядков никаких нет, что, хотя и кричат солдаты с толпою мужиков „Константин“, но дамы спокойно возле них ездят. Я заперся дома…»
Реальность обманула Батенькова так же, как и его товарищей. Но они пытались – даже Якубович до времени – сломить эту враждебную реальность, противопоставить ей свой вариант: они дрались на улицах и в казармах, они стояли на площади, отражая кавалерийские атаки.
Батеньков уклонился от прямого столкновения с реальностью, ибо его умеренные идеи были куда более утопичны, чем радикальные замыслы Рылеева, Оболенского, Трубецкого. И у него не хватило решимости устроить этим идеям проверку тем единственным способом, которым проверяются политические идеи, – попыткой реализации. Он близко не подошел к Сенату, на победоносные переговоры с которым недавно претендовал.
Штейнгель, разорвав проект манифеста, занимался все утро подготовкой отъезда своего в Москву, ходил в дилижансовую контору, брал билет. Потом снова ходил в дилижансовую контору, на обратном пути услышал шум на Гороховой улице – это шел на площадь Московский полк. В отличие от Батенькова, Штейнгель возле площади был, смотрел на происходящее. Перешел через Исаакиевский мост, еще не занятый Финляндским полком. Долго сидел у купца Сапожникова, жившего на Васильевском острове. Когда возвращался домой, то мост уже был занят финляндцами, и пришлось переходить Неву по льду. «Переулком пришли домой (Штейнгель был вдвоем со знакомым надворным советником. – Я. Г.), где и обедали». Где и обедали… А три тысячи восставших солдат со своими офицерами и несколько штатских с пистолетами в руках стояли на очень холодной площади.
Но, разумеется, описания
