Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Вдруг «Стрела» резко накренилась. Бутылки пошатнулись, звякнули. Иван Никитич с не свойственным для него проворством успел схватить всю батарею в обнимку.

– В третий раз! Это они курс меняют. И хлещет же!

Во второй половине ночи, после беседы с Пивниковым, я уснул крепким сном на диване.

Как долго я спал – не знаю, но меня вдруг схватило какое-то чудовище за шиворот и с легкостью пушинки приподняло в воздух. Я открыл глаза. Пивников усердно тряс меня за плечо и за голову.

– Ну, спите! – рявкнул он. – И на дне бы не проснулись. Нет, куда там. Ну, спите!

– А что?

– Тонем!

– То есть как – тонем?

– Обыкновенно. В носу пробоина. Кажется, налетели на подводный камень. Разве вы не чувствуете, что мы не плывем, а стоим на месте? А как нас тряхнуло. Ого! – На бесстрастном, невозмутимом лице Пивникова я не прочел ни волнения, ни страха, ни сожаления. Точно путешествие на дно реки не являлось для него трагедией, а только изменением курса «Стрелы», о чем он и сообщал мне. Однако очутиться в ледяной воде Енисея мне, человеку сухопутному, вовсе не улыбалось.

– Если мы действительно тонем, надо же что-то предпринимать? – спросил я, окончательно освобождаясь от сна.

– Вот я и разбудил вас.

– А что я? Ничем не могу помочь. Я ничего не понимаю ни в речном плаванье, ни в этих подводных камнях. Пробоину невозможно заделать?

– Это мы посмотрим. Вы будете здесь. И, пожалуйста, никакой паники! Иначе Большой Лоцман высадит вас на какой-нибудь необитаемый остров. Главное – спокойствие. Там радистка подняла шум и уже запаслась выговором. Она же и меня разбудила. А тут снег повалил. Ничего не видно. Сердцещипательное плавание, батенька мой. Сердцещипательное.

И ушел. Думая о судьбе «Стрелы», о словах Бекасова и упрямстве Большого Лоцмана, обвиняя его в неосмотрительности, я застегнул пальто на все пуговицы и поднялся наверх.

Ни зги не видно вокруг. Темно. Мрак. Ослепительный свет прожектора не пробивает свистящей мглы. Ветер и ветер! Холодно, сыро, хуже, чем зимою. Валит густой снег. И какие же это мрачные края! Да утихнет ли этот ветер и перестанет ли идти этот снег? «Вот она какова, Сибирь, в действительности!» – думаю я, хмуро озираясь вокруг. Мне нестерпимо холодно от студеного ветра. Мне холодно от снега. Мне холодно и от этой неизвестности, в которой находится «Голубая стрела». Сыро. Гадко и сыро на душе. А где-то далеко на юге так ослепительно сияет солнце золотой осени!..

На капитанском мостике похрустывает липкий снег. У рубки я наталкиваюсь на сугроб, иду дальше, к черной фигуре человека, управляющего прожектором. Но где мы стоим? У берега на якоре? В реке? Мне кажется, мы стоим в реке. Машины работают на малых оборотах. Потому-то «Стрела» и дрожит, точно в лихорадке.

Матрос Басюк, широкоплечий детина в черном бушлате, перебирает ногами на одном месте, словно танцует, присматривается ко мне, хладнокровно спрашивает:

– А что же вы не спите, товарищ? В такую погоду только и спать, не высовывая носа на ветер.

– Что-то не спится, – отвечаю я. – Мы где стоим?

– Да в реке. Пробоину заделываем. Налетели вот – экое непроглядище! Здесь, на Манском перекате, подводных камней чертова пропасть. И почему их не подорвут аммоналом? Удивленье. И каждый год здесь кто-нибудь да налетит… Вот заделают механики пробоину, и поплывем дальше. Нам надо утром быть в гавани.

– До гавани еще далеко?

– Да нет, почему далеко? – говорит Васюк. – Близко. Большой Лоцман человек бывалый, братишка. Он хорошо знает Енисей и вдоль и поперек. Сказал – утром будем, значит, должны быть. Это уж определенно. Человек он, как я гляжу, с морским характером. Ему бы в море плавать, а вот прилепился он к этой реке, не оторвешь… Эх, как запорошило прожектор! Я вот сейчас продраю стекла, да пощупаем берег. Я, товарищ, и на фронте возился три года с прожекторами. Вы слышали, как мы слепили немцев? Нет? Как же это!.. Гм… В газетах про то было описано досконально. Факт эдакий, братишка, новый. Родился в нашей армии. Да-а. Когда мы сжали гитлеровцев в кольцо, командование отдало приказ: направить ночью все мощные прожекторы на их линию. Эх, и здорово же мы их тогда прощупали! Как на ладонь положили. А двадцать две тысячи орудий дали им такую припарку, что ввек не забудут, как подползать к Москве! Я пять ночей не спал. Душа горела: скорее бы в их логово, в Берлин! И мы ворвались… Эх, золотое времечко, есть что вспомнить. – Васюк глубоко вздохнул. – Вы курите, товарищ?

Я угостил матроса папиросой. Он, наклонив голову, заслонил ладонями пламя моей спички, прикурил и, взяв тряпку, стал протирать стекла прожектора. А внизу кто-то из дежурящих на промере затянул песню:

Прощай, любимый город,

Уходим завтра в море.

И ранней порой

Мелькнет за кормой

Знакомый платок голубой…

Васюк перегнулся через опалубку и, заглядывая куда-то в темноту, вниз, крикнул:

– Эй, Норкин! Какое тебе тут море?.. И я что-то не помню твой «платок голубой». Тебе что, приснилось?

Норкин не ответил. Помолчав немного, он снова затянул унылым голосом песню с того же куплета. Васюк отошел от опалубки, заметил:

– Вода шумит со льдом. А снегу, видать, конца не будет. Дурной здесь климат… И-эх, и поет же он!

В салоне Большой Лоцман открыл летучее совещание. Весь мокрый, блестящий, в плаще, он стоял, положив свою черную руку на отполированную поверхность буфета, и слушал выступление матроса Митюрина.

– …Вот я и говорю, – продолжал Митюрин свое обстоятельное выступление, – промер с моего борта мели не показывал. Вроде все шло хорошо, и вдруг – тр-рах!.. Нос у «Стрелы» повело вверх и вроде набок. Значит, съехали со скользом с камня. Надо вести промер с двух бортов. Так мы еще пройдем. Прожектор светит впустую. Ему полундра, Васюк не успевает протирать глаза. Такая пороша сыплет. Как лопатой бросает!.. А промером пройдем. Определенно. Сатана их возьми, эти камни. Вроде все шло хорошо, и вдруг – тр-рах!.. Да ладно, что шли на малых оборотах. А то бы… были на дне. Я вот помню в сорок третьем году, на «Академике Павлове» мы плыли из Енисейска…

– Ну, про «Академика Павлова» ты, Митюрин, расскажешь в гавани, – перебил матроса Большой Лоцман. – А сейчас мы пойдем дальше. И полным ходом пойдем. Время терять нельзя. Я думаю, Майский перекат мы прошли. Это мы рванулись на Осиновском, у Лебяжьей перевалки. Дальше здесь, вплоть до нашей гавани, все пойдет хорошо. Все ясно… А теперь