Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

с m-me Сиверс играли в четыре руки. Незнакомая тоскливая мелодия вызывала слезу. Борис не показывался, должно, зачитался. Лицо Виты отдавало бледностью, мукой бессонницы. Липа смотрела сбоку, профиль Виты сосредоточен на руках и клавишах, но брови сдвинуты и глаз туманен, будто совсем в иное погружён, не в игру. Толик расположился за столом. Вокруг вазы Галлэ с черной хризантемой расставил на бархате скатерти двух жаворонков, матрёшку и китайскую куколку с фарфоровым младенцем. Осипшего «Макария» за звуками рояля не расслышать. Зато бюргер красуется, озирает окрестности, выставив пузо; за окнами сыпет вредливый мартовский снег. Прошёл Сустреньев день, зима с весной повстречалися, но что от того людям, тепла-то не видать.

От крика мужчины всегда страшнее женского делается.

Женский крик привычен, ожидаем. Вскрик Бориса, перекрывший и бой часов, и фортепьянные звуки, трёх женщин поразил, напугал мальчика, все четверо обернулись и замерли. Замер рояль. Угасла последняя «до». Мужчина в дверном проёме выронил книгу из рук и схватил с бордовой скатерти китайскую куколку, как любимую игрушку.

– Лилия!

На дверной звонок с крыльца бросилась отворять Липа, за ней припустился Толик. Вита встрепенулась, но осталась в зале с Сиверсами. Борис, напротив, напрягся, вслушиваясь, прошёлся до окна и через щель в гардинах наблюдал за двором и крылечком. С крыльца на веранду дома вошёл юноша в бушлате и бекеше.

Двор снова опустел.

День со второй половины распогодился. Солнце в тот час не думало заходить, щедро лучило в сосульки, отсвечивая и вызывая спорую капель. Снегопад сошёл. Появилось ощущение перехода: на зрелую весну тянет. Неужто вновь зиму осилили, страшную пору пережили?

На веранде двое вели потаённый разговор.

Толик, убедившись – пришедший не Лавр, вернулся в комнаты. Подопригора переминался с ноги на ногу, смущаясь лужицей вокруг сапог, но пройти ему не предлагали.

– Наколоть дров?

– Да уж все переколол.

– Как стопите, скажите.

– Голодный, поди?

– Поел в столовке на водокачке.

– Как там?

– Сытно.

– Ой, ли. А смурной что?

– Сгущается на водокачке. Комиссия серьёзная наезжала.

– Федька что?

– Злой ходит. Корпуса у приюта отымает. Кавардак!

– У нас у самих тут кавардак. И сказать всего некогда. Только вот что: Вита от отца весточку получила, а у сынишки настоятеля отец сыскался.

– Как так? Два отца, что ли?

– Выходит, два.

– И что мальчонка?

– Напужался сперва.

– И где ж тот отец?

– Какой?

– Второй. То есть первый. Какой сыскался.

– И не спрашивай.

– А у Виты отец что же? Жив?

– И то, и другое. Не спрашивай. Едва в чувства привели. Всполошились все.

– А Лавр?

– Ждём. И иерея ждём. Катавасия. Так что ты нынче к себе иди. Не накормлю даже. Столуется сёдни много.

– Да я вовсе и не на обед пришёл. Холодно тут, замёрзнешь ты.

– Прощения просим, Хвилипп.

– Как смешно ты имя моё говоришь. Не могу привыкнуть.

– Я научусь по-вашему.

– А ведь я тоже с известьем.

– Ещё что на нашу голову?

– Да вроде счастливое.

– Что же?

– Свадьба!

– Чия?

– Дар женится. Приходил приглашать.

– Да на ком?!

– На Мирре.

– Счастливое?! Да то и кавардак, и катавасия заодно! Ты иди, Хвилипп. Коле по дороге Лавра встренешь, не говори ему ничё. Вот как снега в рот набери. Завтра после вечерни всё обсудим с Витой. Как Лавру-то про брата, дурика, сказывать?

– Да что же не сказать-то? Разве он не рад будет?

– Ой, где ж вас, благуш, родять? Придёшь завтра-то?

– Приду.

– К вечерни?

– К вечерне.

– Ну, ступай.

Подопригора послушно отворил створку двери, шагнул на крыльцо. Липа за башлык потянула обратно. Вернулся.

– Что ты?

– Да запутался плат твой, вот поправила.

Сказала и поцеловала в щёку, на цыпочки привстав. А потом, не дав опомниться, подтолкнула легонько с порожка, да дверь захлопнула, закинув щеколду. Сама же зарделась и сердце пыталась в ладони поймать, как птенца-перводневка, из гнезда выпавшего. Шаг удаляющийся отследила, оправила платье, косы и степенно пошла в комнаты.

Из-за занавесок трехстворчатого окна зала цепким взглядом проводили юношу в башлыке, пока тот не скрылся за воротами в проулке.

Солнце оседало. Капель истончилась.

На город накатывали ранние сумерки. Подступило время гостям собираться.

Протоирей Перминов и диакон Буфетов к владению Лантратовых подъехали на кошеве. Полозья саней уминали рыхлый снег в плотную накатанную массу. Пристяжной скользил по накату и, казалось, прихрамывал то на одну, то на другую ногу, отчего кошева шла рывками, а возчик матюгался: «Твою ж, Иросалим! Почечуй тя задери». Если подступающая весна будет спорой, нынешние снега сойдут догола в несколько дней, смывая дружными ручьями всю горечь голодной и студёной зимы. Зиму пережили. Беды бы пережить.

Дорога всегда пауза между тем, что было и будет. Иерей и протодиакон возвращались в раздумьях. Молча смотрели по сторонам, на тот бедлам, что подступающая весна и бесхозяйственность натворили вокруг. Потом одновременно заговорили. Делились впечатлениями о беседе с архиреями Илларионом и Мелетием, требовалось обмозговать сказанное. Думали и прежде о страшном, как не думать. Но что страшное так близко и так страшно, не предугадали. Как совмещать законоуложения светские и церковные, ежели светские идут от власти антихристовой и сатанинской. Не обошли размышлением и патриарха нововерского – Тихона, его переход от благословления перемен к прозрению, его анафемы Совету Народных Комиссаров, осуждение казни царя с отроками. Смело, борзо на власть красную прёт. Новомученик, статься, у никониан будет. А сторонникам крепкой веры и того хуже. Тут от всякой власти ненависть вековая. Тут поблажек не жди. Благословен Господь Бог, от века до века. И скажет весь народ: «Да, будет! Да будет!». Да когда же, Господи, весь народ едино скажет? Когда ли бывало такое? Когда ли будет?

Проезжая перекрёсток перед базарной площадью, иерей вспомнил про хозяина лито-типографии, спросил, отчего давно того не видно в храме. Протодиакон отвечал, что ждал такого вопроса и уходил от него: Вашутин подался в единоверцы, никак, пути ищет дело своё спасти. Иерей закручинился: перебрался, значит, Вашутин на Хапиловку, теперь Преображенскую свечу зажигает. Перескочил, стало быть, из непоминающих в поминающие: за власть нынешнюю молится. Принимает, значится, душа его молитвы за безбожников. Только не понять, как они там на Преображенке в монастырском храме через стеночку псалмы поют, по очереди ли? Сперва единоверцы, после обновленцы? Винегрет. Ну уж, коли такие верные люди отходят и заместо души дело спасают, не выстоять против красной чумы староверам.

Возле ворот Лантратовского дома отпустили кошеву. Едва возчик развернулся в конце проулка и вновь проехался мимо дома с приметными чугунными воротами, подвязанными обрывком каната, как за двумя седаками затворилась дверь на крыльце.