Крушение - Виктор Серж
— А этого вы тоже не знаете?
«Только не побледнеть и не задрожать», — подумал Ортига, узнав Мориса Зильбера, ужасно выглядевшего, с распухшими губами и отечными веками, с черной щетиной, пятнающей подбородок, исхудалого, с безжизненным взглядом. Мориц словно говорил ему: «Вот что они со мной сделали, дружище…» Внизу номер: 15-25-35К и дата.
— Не знаю, — произнес Ортига.
— Как только у вас хватает наглости! — мягко сказал комиссар Трамблен.
— Хватает. Но я не знаю этого человека. У него больной вид.
Понимая, что большего не добьется, Трамблен, возможно, сделал бы еще попытку, из профессионального интереса. Но тут вошел агент и вполголоса сообщил о деле, которое нужно уладить безотлагательно, то есть до прихода коллег: одну барышню схватили с поличным, когда она занималась незаконной спекуляцией, то есть договаривалась о продаже килограмма кофе в зернах со склада итальянской комиссии по перемирию. Трамблен, привычный к такого рода делам, улаживал их благосклонно и с выгодой для себя. Барышня пообещает соблюдать законы и заберет половину своего кофе — условия известны заранее… Ортига подписал краткий протокол допроса и сразу же был отправлен под арест. Сегодня люди садятся в тюрьму так же, как в поезд или машину. Это ничего, лишь бы были шансы оттуда выбраться. Ортига считал, что его — довольно высоки. У него было неопровержимое алиби на тот вечер, когда месье Гаден повстречался с неким силуэтом.
Следователь, допросивший Ортигу, сказал: «Я вас не задерживаю». И добавил с любезной снисходительностью: «Ну и хитрец же вы…» Ортига, который знал о положенных процедурах, возвратился в камеру шагом свободного человека. У него сложились хорошие отношения с сокамерниками: с по-своему порядочным жуликом по фамилии Пилатр, который жалел, что сидит за решеткой, когда можно было бы делать деньги, ах, дружбаны, какие деньги; с бесстрастным кабилом, обвиняемым в умышленном убийстве, который страдал из-за невозможности совершать положенное для правоверного мусульманина омовение; с гигантом с выдающейся челюстью и низким скошенным лбом, вроде бы корсиканцем, который специализировался на кражах с кораблей, брошенных в порту Жольет; с молодым торговцем из Орана[246], обвиняемым в сокрытии своего расового происхождения и антинациональных высказываниях. Оранец поздравил Ортигу: «Я хорошо отзывался о тебе следователю. Он ведет и мое дело, это довольно дорого мне обходится… Будешь теперь скромным строителем Транссахарской дороги…»
В канцелярии суда Ортиге выдали подписанный префектом приказ о высылке в соответствии с законом об иностранцах 1852 года. Попав в фильтрационный пункт для нежелательных, подозрительных, высылаемых и временно размещенных лиц, Ортига дважды за один день испытал огромную радость. Во-первых, он встретил там Нихила[247]Сервантеса из группы «Друзья Дуррути»[248], участника нападения на Левантийский банк, организатора сельскохозяйственных коммун, оборонявшего последнюю баррикаду в Барселоне и принявшего предпоследний бой у подножия Пиренеев.
Это был невысокий человек, странным образом похожий на священника, с длинными желтоватыми руками, твердым лицом, в очках в роговой оправе. Нихил Сервантес, который полностью забыл свое настоящее имя, бежал из лагеря в Аржелесе и был пойман в Мартиге, как раз когда готовил новый побег на парусной лодке; его не без оснований подозревали в расправе над одним из тех, кто мучил людей в тайных тюрьмах Республики. Анархист также считал, что его ждет отправка на работы в Сахару. «Да здравствует Сахара! — восклицал он. — Там великолепные ночи, самые подлинные ночи на свете! Эта цивилизация мерзавцев и кретинов уничтожила ночи, наполнив их шумом и электричеством, и лишила людей доброй половины их жизни. Ночи в пустыне такие холодные, что окочуриться можно, verdad[249], но от звезд исходит музыка сфер. Я научу тебя определять созвездия — а потом мы двинемся в сторону какого-нибудь оазиса. Я выучил берберский и несколько слов на туарегском, так что могу сказать на всех языках пустыни; «Я — человек, друг людей». И так как это чистая правда, мы сможем пройти где угодно. Увидишь». Нихил Сервантес предложил Ортиге разделить с ним соломенный тюфяк, в котором были спрятаны бритвенные лезвия, инструменты, деньги и даже превосходные карты, вырезанные из лучших атласов городской библиотеки Тулузы.
Но еще больше обрадовала Ортигу посылка с сухарями, репой и сардинами. Двадцать семь обитателей барака № 6 смотрели на банку с сардинами, как верующие на чудотворный образ. Хотя у Ортиги голова кружилась от голода, он мечтал сохранить эту банку нетронутой, поскольку на ней ножиком было выцарапано имя; Анжела. «Твоя жена?» — дружелюбно спросил Нихил хрипловатым голосом. «Она никогда не станет моей женой», — отрезал Ортига. Он испытывал странное пьянящее ощущение — как будто только что балансировал на краю бездны и одним нечеловеческим усилием удержал равновесие. Нихил пристально посмотрел ему в глаза и тихо произнес: «Любовь — это самое возвышенное и прекрасное, что есть в жизни. Лишь самые сильные способны отказаться от любви».
— Отвяжись! — прорычал Ортига, в душе которого бушевала такая буря горькой радости, что лицо его исказилось. И добавил уже тише:
— И все-таки ты прав.
Нихил предложил разделить сардины между наиболее истощенными узниками: каждому досталось по половинке. Нихил от рыбы отказался, зато вылил остатки масла из банки на свой кусочек хлеба. «Съешь сухари днем, — посоветовал он Ортиге, — иначе тебе всю ночь придется защищать их от голодных. Они уже ничего не соображают…» Ночью, когда друзья растянулись на одном тюфяке, без разбора зажираемые паразитами, Нихил сказал Хосе Ортиге:
— Ты молод. Тебе надо учиться. Что такое человек без науки? Научное представление о мире — единственный источник его силы. Хочешь, расскажу тебе о происхождении земли и цели человечества?
— Расскажи.
Ортига едва слушал, что говорил ему друг. Он сжимал в кулаке как амулет кусочек железа, на котором было нацарапано имя Анжелы. Девушка уходила все дальше под голыми декабрьскими деревьями, легким и твердым шагом, словно в испанском танце, по влажной земле, пахнущей умиранием. Внезапно лицо ее предстало перед ним так четко, что он увидел легкую складочку в уголках ее губ, но какого цвета ее глаза? Образ ускользал, он уже не мог вспомнить ни цвета ее глаз, ни разреза ноздрей, ни линии шеи за ухом, — ему казалось, что он все это знает, но перед ним словно встал непроглядный туман, поглотивший формы, цвета, реальность… «Напрасно я терзаюсь… Ничего уже не начнется снова…»
Не в силах вынести этого, он
