Звезда морей - Джозеф Виктор О'Коннор

Кажется, Мерридит пошутил, что под стражей не сможет заснуть («и помочиться, если рядом кто-то есть»): то и другое отравило ему службу во флоте. Стюард ответил, что пост не покинет из соображений безопасности. Лорд Кингскорт взял бритву, открыл лезвие. «Мне хочется, свой щит отбросив прочь, пробиться напролом в бою с тобой[109], — улыбнулся он. — Никто на этом корабле не сравнится с Мерридитом».

Матрос, несущий вахту на палубе, заметил, что около половины одиннадцатого граф открыл иллюминатор. Ночь выдалась холодная, и матрос подивился такому капризу. Свет притушили, но не погасили. Он выставил туфли за дверь, чтобы их почистили. Снял фрак и аккуратно повесил в гардероб. Надел траченный молью наряд, который, должно быть, привез из Ирландии: парусиновые штаны и шерстяную рубаху: так ходят крестьяне в Коннемаре.

Он прочел и подчеркнул следующие строки из двенадцатой главы Евангелия от Марка:

1. И начал говорить им притчами: некоторый лорд насадил виноградник и, сдав его арендаторам, отлучился.

2. И послал в свое время к арендаторам слугу — принять от арендаторов плодов из виноградника. 3. Они же, схватив его, били и отослали ни с чем. 4. Опять послал к ним другого слугу; и тому камнями разбили голову и отпустили его с бесчестием. 5. И опять иного послал: и того убили; и многих других то били, то убивали. 6. Имея же еще одного сына, любезного ему, напоследок послал и его к ним, говоря: постыдятся сына моего. 7. Но арендаторы сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше[110].

В тот же вечер около одиннадцати часов группу из тросов, которые формально несли вахту на верхней палубе, окружили человек двадцать из числа трюмных пассажиров во главе с Шеймасом Мидоузом, получасом ранее вырвавшимся из каюты первого помощника. К тому времени как Мидоуз поднялся на обледеневшую палубу, он «был весь в крови и бушевал», «орал, что сегодня нанес удар противнику свободы». Бунтовщики сорвали с цепей две спасательные шлюпки, спустили на ледяную воду и спрыгнули в них. Один человек очутился в воде и поплыл к берегу. Другие забрались в меньшую из шлюпок и принялись энергично грести. Но грести никто из них толком не умел, и вскоре поднялась паника. Весла уронили в воду, и беглецы в отчаянии пытались грести руками.

Чуть погодя на палубу вышел Пайес Малви и в волнении умолял вторую группу взять его с собой. Его оттолкнули и обругали. В этот миг на палубе сошлись члены второй, большей, группы, всего человек пятьдесят. Среди них была Мэри Дуэйн.

Некоторые пассажиры прыгали за борт. Многие тут же понимали, что совершили ошибку: холодная вода сковывала движения, и большинство не могло плыть. На палубе завязался спор, кого из оставшихся пассажиров взять во вторую лодку. Первыми усадили женщин и детей, затем мужей и женихов этих женщин, а также их родственников-мужчин. Одно из двух оставшихся мест предложили Мэри Дуэйн, последней из присутствующих женщин. Поколебавшись, она согласилась. Место рядом с ней досталось Дэниелу Саймону Грэди, дряхлому старику из Голуэя. Пассажиры его любили, потому что человек он был кроткий и добрый.

Тут Малви вышел вперед и заявил, что место по праву его, поскольку он родственник Мэри Дуэйн.

— Чтоб ты сдох, — ответила Мэри Дуэйн.

В ответ Малви, по словам пассажиров, пробормотал:

— Смилуйся надо мной. Ради Бога, не отнимай у меня последний шанс.

Он плакал, хватал ее за руки. Казалось, он не сомневался, что ему грозит опасность. Все повторял, что не может сойти на берег через таможню вместе с прочими пассажирами, поскольку имеет все основания полагать, что тогда его убьют. И в Ирландию не может вернуться, ведь там его ждет такая же участь, да и не вынесет он тягот пути.

Мэри Дуэйн ответила, что он заслужил все это и даже что похуже.

— Разве я мало страдал, Мэри? Разве мало пролилось крови? Разве тебе этого мало?

Старик из Голуэя спросил ее, верно ли то, что говорит Малви. Он действительно ее родственник? Пусть она скажет правду. Отказываться от родни — ужасный поступок. Слишком многие в Ирландии этим грешили. Слишком многие восставали против кровных родственников. Он никого не винит, но жестоко, что с людьми творится такое. Сердце рвется это видеть. Сосед идет на соседа. Семья на семью. Отвернуться от брата — тягчайший грех. Люди слабы. И часто боятся. Но если она сделает это, нет ей прощенья.

— Твоя фамилия Дуэйн, милая? — спросил старик.

Мэри подтвердила.

— Из Карны?

Она кивнула.

— Такая фамилия делает тебе честь. Твои родители были замечательные люди.

Она не ответила, и ее спросили: неужели она обречет родного человека на страдании? А может, и на смерть. Разве Дуэйны так поступают? В таком случае, добавил старик, я не сяду в лодку. Ничего хорошего из этого не выйдет, это недостойный поступок. Он здесь только благодаря любви близких: дети его живут в Бостоне, они прислали ему деньги на билет. Сами нуждаются, но для него наскребли деньги. Часто ходили голодными, лишь бы спасти его. Никто их не заставлял: ими двигало человеческое сострадание. «Единственное, что помогает нам выжить*. И он не опозорит их имя, помешав родным соединиться. Если он так поступит, жена его на небесах заплачет о нем.

— Садитесь в лодку, — сказала Мэри Дуэйн старику.

Повалил мокрый снег. Старик взял ее за плечо.

— У меня ничего не осталось, — ответил он, по словам очевидцев. Некоторые утверждают, что он добавил по-ирландски: — Ничего в целом свете. Только доброе имя.

Малви вновь вышел вперед, умолял дать ему шанс. Она снова ответила, что он не заслуживает этого. На него плевали, рвали на нем одежду. Он словно и не замечал сыплющихся на него ударов. По словам очевидцев, он трясся от страха и боли, но даже не поднял руки, чтобы себя защитить.

— Ты не сомневаешься, Мэри? Ни капли? Говоришь, этого хотел бы Николас? Разве так исправишь ошибки? Повернешь время вспять? Если хочешь, изволь, я умру. Я уже мертв.

Пожалуй, я знаю, что сам ответил бы ему. Я даже знаю, какие слова произнес бы, знаю каждое проклятье, каждый упрек, каждое обвинение. Я слышал анафему, которую обрушил бы на Пайеса Малви. Я видел, как мой кинжал вонзается в сердце предателя, ощущал пьянящее упоение раскаленной ненавистью. А может, я сказал бы просто: «Я не знаю тебя». Я