Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Христовой, и песнь Херувимская – иже херувими тайно образующе, и животворящей Троице…– прольётся слезами и умилением, и Великий ход свершится с перенесением Даров, и Символ веры прочтут, и евхаристии черед наступит, а сердце всё не успокаивается, прощения ищет, жертвы покаяния, отпуста, и отрады через него.

И свеченосец, и псаломщик, и клиросные на хорах, и звонарь, и диакон, и миряне – все есть единая братия со священником, отдающая долг свой по древнему уставу. Строго размеренное действо идёт единожды заведённым порядком, как Крестный ход, единожды запущенный по часовой стрелке. И миряне, сами чин зная, ожидают кротко следующих партитур, чуть замешкайся причт. Умиляет их зоркий пригляд, пусть всё по чину, пусть, как вчера, как прошлым годом, как прошлым веком, чтоб как у дедов и прадедов. Пронимает до слёз их истовое роптание на нововведения.

Старому обряду новины – непереносимая угроза. Соблюдение же установлений есть пролог, есть путь к смыслу и сути. Потому никогда не перемешиваются ряды косовороток с сарафанами, белоголовок с рядами непокрытых голов: каждому своё место, свой черёд.

Идёт Запричастный канон. И на выносе потира – чаши причастной, как митры Царя Славы, высоко над головой: глядите – миряне, радуйтесь – православные, пойте – христиане, се спасение ваше к Вечной Жизни, на выносе потира никогда не сбивается вечный порядок причастия. Сперва отроки на приступочку взбираются, потом чтецы подходят, певцы клиросные, следом мужеский пол ручьём, после женский – потоком. Все, руки сложив крестообразно, в смирении и кротости. И глас протодиакона каждого причастника призывает: «Со страхом Божием и верою приступите». Имя свое, раб Божий, назови. Андрей, Пимен, Кон, Викул, Клим, Акилина, Ксения, Мавра, Анна… И глаза, глаза – зеркала, озера, колодцы души. Глаза не всякий на священника подымет, а если поднял, оттуда такая боль, бывает, плеснёт, аж самому с седым бородачом заплакать впору. И лжица возле уст. Ни капельки не упустить, не обронить в пурпурного цвета плат. А прияв, и отойдя, теплотою трижды запьют, и просфору примут. Слышишь вполголоса «Телу во здравие, душе во спасение». И даже не разберёшь, у кого лица светлее, у причастника или поздравляющих. И никакого сбоя, свары, как в очереди за керосином. Весь храм степенно ждёт причастившихся, чтоб под благословение подойти, приложиться к ножкам Христовым. Большее тут и сейчас происходит, чем просто красивый, выстроенный, заученный ритуал. Тут открытие происходит. Глаз, сердец и душ открытие. Тут прикасание происходит. Тут соприкосновение, твоё и Твоего Бога, Призвавшего тебя на землю.

И нынче после причастия, как заведено, подходили поздравить: «Телу во здравие, душе во спасение». Не расходились, все ждали слова живого – проповеди воскресной, пытаясь ею утвердиться. Много лиц, открытых, смурных, взволнованных, отрешенно-спокойных, глядели в лицо своего иерея, вопрошая, ища, ожидая хотя бы намёка на послабление мук, жаждая обещаний облегчения из уст своего священника – Христовой веры проводника.

А иерей молчал.

Храм стих.

Дыхание неслышное, но видимое, замирало; не протопить храм нынешними морозами при скудном запасе дров.

Иерей молчал.

Уже закряхтели бородачи. Старухи закашляли. Запищали в задних рядах детишки.

Иерей молчал.

Уже и протодиакон в кулак затрубил, будто поперхнулся. Уже и свечи под образами задувать стали помощники.

А иерей молчал.

Глянул строго на поспешивших. Те от напольных подсвечников отошли.

Вскинулся предстоятель, как горб с плеч сбросил, крылья расправил.

– Христиане!

Зазвенело в ушах. Эхо в стекла решётчатые ударило, не разбило, ушло под купол.

– Православные!

Затрепетал голос, сорвался.

– Братия!

Люди вперёд подались на полшага. Казалось, о. Антоний трудную работу сейчас ведёт и сил ему едва достаёт на неё.

– Вы в священнике крепости ищете. Сам же я стал, как мех на морозе. Дрогнул ли? Нет. Исполнял по мере сил принятый на себя долг. Не дай поколебаться ноге твоей, и да не дремлет Хранящий тебя. Поколебавшиеся же, помните, не одни вы. Днесь новомученики предстоят в ризах белых Агнцу Божию со Ангелы. А в новомучениках сейчас сотни монахов. Слыхали ведь как нынче говорят, густо небо русское святыми пополнится. Каждым часом ползут ко мне горестные вести из монастырей, скитов, тайных молелен: гонимые, голодные, низвергнутые, где без гробов, где без поминальных молитв, а где и без погребения отходят иереи, иноки, старцы. Гибнут русские монахи, словно на передовой ертаульные роты.

Стоят нынче дни разделения. Что ж роптать о себе? Но искусители подобрались к порогу непереносимости. За мрачной повседневностью и неизбежностью мучений прячут они кривду свою – что освобождение человеку невозможно. Казалось, какой издёвки за три года не снесли мы? Какого унижения не стерпели? Какого страха не пережили? И жажду, и голод, и мрак, и плевки. Нет жизни – один распорядок дня: пропитания добыть. И мы претерпевали от власти, по грехам нашим поставленной Богом. Я стал нем и не открывал уст моих, ибо Ты соделал так. Дай облегчение мне, чтобы я отдохнул прежде, чем отойду и уже не будет меня. Теперь же вот новое подошло: из храмов изымают святыни и расплачиваются ими заместо жалованья с передовиками из рабочих.

По рядам возмущение пошло. Миряне друг к другу поворачивались, вполголоса спрашивая: да точно ли так.

– Точно так, как говорю. В храме никонианском на Большой Коммунистической есть такое. Забирают иконы на соседний золотоканительный завод. То же и в церкви за Яузой. Трудящимся тамошнего медеплавильного завода раздают подсвечники, ковчежцы, кресты напрестольные, киотные. Награда такая пролетарию. За верность. Тут не Христу верность, не Богу – Господу Сил, Отцу Мира, Отцу Светов, а узурпаторской власти. В алтаре там выставили бюсты Маркса и Энгельса, в иконостасе первым ярусом портреты Ленина идут, вторым – Либкнехта, третьим – Троцкого.

Люди зашумели: «так и надо им – никонианам».

«Да, какой надо. Горе-то общее, святотатство и богохульство».

«Да, замолкните вы. Дайте послушать».

Настоятель, продолжил, как и не слышал негодования.

– Вот сколько нам от власти поступало прещений: примите календарь новый, власть поминайте в молитвах, не воинствуйте. Всё, кажется, исполняли, на всё пятились. Теперь зачем придут? Отдать чашу причастную? Образ Илии Пророка, дораскольный, в шестнадцатом веке писанный – главную святыню нашего храма? Или частицу креста живоносного? Которую ночь не сплю, братья и сестры, и вот, как примериваюсь. Придут, отдам рясу. Придут, цепь с себя сниму. Придут, пусть заберут обстановку, библиотеку, скарб. А за крестом явятся, за Ильёй, как за душой моей придут. Как душу отдам? Видели вы плакаты о лекции живоцерковника в храме нашем?

Загудел храм утвердительно, возмущаясь.

– Посягнувшие и сами не верят, что такое возможно. Но