Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

смотри.  И она смотрела, но почему-то не видела папу. И мамино «мы» оставалось не прояснённым. Глаза слипались, сон обещал тепло, сытость и мягкий свет вечерних комнатных ламп, отходящего ко сну, открытого настежь дачного дома. Сон обещал выздоровление и воскрешение милых лиц. Сон обещал духовитый земляничный сквозняк, розовую пенку, мамину тёплую ладонь.

Ванилью пахнет только в счастливых домах.

Филипп выбрал самое здоровое полено. Уважительно взвесил в двух руках: хороша сосна. Перетащил на козлы, пристроил. Пилу отыскал лишь двуручку. Покосился на окна кухни, но отсюда не видать, глядит ли кто в сад.

А сад глядел и на дом с дымящей трубою, и на человека возле козел. Человек пилил мёртвое дерево. И яблони-бобылки, и груша Таврическая, и вишенки-вековухи затихли, затаились в опасении, в ожидании конца холодов. Ждали, когда человек взглянет на них добрым глазом: зимою он вожделеет их голых стволов, весною – млеет от набухших почек и соцветий, забыв, как месяц назад примеривался топором под корень.

Пила ходила волной, гуляла из стороны в сторону, недовольно гудела. Филиппа раззадоривало: инструмент не слушается его; а из окон, может, на то глядят. Он размотал башлык, скинул тужурку на ящик, остался в подпоясанной сатиновой косоворотке и кубанке. Принялся с новой силой вгрызаться острыми зубьями в янтарно-чешуйчатую сосновую кору.

– Здоров будь! – Дар в накинутой на плече телогрейке и без шапки вышел к сараю.

– Здорово! – Филипп не отрывался от своего занятия.

– Ты чего наши дрова берёшь?

– А где же мне брать? В чужом курене?

– Не моё дело.

– Вот, верно. Давай-ка, подсоби. А то не идёт.

– Тьфу, загозье лыко, как ведёшь?! Хватай. Взял?

– Взял!

– Отпускай. Я тащу!

Дар скинул телогрейку на тот же ящик у стены сарая.

– Дружнее! На себя тащи, наддай!

Пила загудела, ровнее пошла.

– О, вдвоём-то – другое дело!

– А то! Понял как? Сейчас отпускай. А сейчас тащи.

Пила ровно шла, не застревала, в стороны от неё летела мелкая жёлтая пыль, как пыльца цветочная. Металлические зубья впивались всё глубже и глубже в древесину. На снегу под козлами расцветала жёлтая поляна.

– Корсак как?

– Лавр? Цел.

– Дома?

– Был бы дома, просил бы я кого.

– Воскресенье. В церкви, поди.

– А ты чего ж?

– А у меня сёдни курсы.

– У швецов?

– Учусь. И трудовую карточку имею.

– Дело!

– Куда косишьси? На мою руку гляди.

– Гляжу.

– Гляжу! На окна скосилси. Она там?

– Она.

– И чего он её в дом взял?!

– По-христиански так.

– А всё же не заведено… у нас…под одной крышей.

– Чего ж не заведено?

– Чужие. Невенчанные.

– Венчаться хоть завтра.

– Весёлый ты.

– У вас вон тоже народу немало под одной крышей.

– Собранья. Что ты о ней?

– Лучше нету.

– А ему?

– Так же.

– И свадьбе быть?

– Будет свадьба.

– И скоро?

– Скоро. Постом нельзя. После Паски.

– Вона как!

– Ты чего завилял? Сам учил, а сам?!

– Да, гляжу.

– Куда оглядываешься? Полотно волной идёт.

– Идёт.

– Не дёргай на себя! На меня отпускай.

– Ты знаешь-ка, браток, допили сам.

– Да куда ты? Так хорошо шла.

– Спешу. Дело вспомнил. Ты полено-то бери. После сочтёмся.

Дарка телогрейку подхватил и бегом, не надевая, во флигель. Филипп на окошки глянул, показалось всё же мелькает там девичье лицо. Будто сил прибавилось. А и вправду, можно после Паски свадьбу затеять. Лавр дружкой будет, Колчин – посажённым отцом. И Константина позвать, и Виту, и подруг её. А какая Липа невеста будет! Под белым убрусом. Но кто же в нынешние дни гулянья затевает? И зачем расхвастался? Кто за язык тянул? Нет, со свадьбами надо погодить. Вот как устаканится вся неразбериха. Как понятно станет, на сколько тут те большевики. Год-два, больше не протянут с такой постановкой дела в тылу и затяжною войной по краю. Вот через пару лет сойдёт, как морок, этот Тяпляпстрой. Так Колчин обещает. Тогда можно дивчине предложение сделать и увезти её в станицу. Пусть подрастёт маленько «невеста» его.

Филипп повернул бревно на козлах нераспиленной стороною. Левой рукою в сосну упёрся, правой пилу за спил зацепил и начал водить в одиночку туда-сюда, упорно, не отрываясь, пока не хрупнула древесина. Сорвалась пила вниз, едва сам не рухнул за нею. Половину полешка расколотил на колоде, вторую – вместе с пилой в сарае пристроил. Тужурку надел, нагрузился полешками под подбородок и победной поступью направился к терраске. С порога пахнуло жареными картофельными оладьями, чистыми полами и одновременно чем-то сладким. В дверях встречала улыбающаяся Липа.

– Намыла? Деревом пахнет!

– А ты не пачкай, скидай сапоги.

– А дрова куда?

– В угол. Уснула наша-то. Видать, горячка у ей.

– Малины бы. Да порошков.

– Молока бы с мёдом. Завтра на базаре раздобуду.

– Да, для малины не та пора.

– Не та. Бревна-то где брал?

– У летницы.

– Чай, не в станице – в Москве. То не летница, а сарайка.

– В сарайке брал.

– Ох, лихо моё тошно, тама швецов дрова-то.

– Распилил уже.

– Распилил! Наши вот на терраске свалены.

– Обратно что ль несть?

– А и не убудет с их. Токо чудикам, чур, молчок! Нето обратно снесуть, сознательные.

Нынешним воскресением немало народу в храм натекло.

Пора бы за долгие годы службы привыкнуть: прихожан по воскресеньям больше, чем по будням. И всё же обидно, разве в будни меньше Господу любви требуется? Каждый день, каждый час мыслите о мирском, так мыслите и о церковном! Нет никого иного, любовь к кому была бы столь долгой. Ведь один может сказать, не видим Христа столь же давно, как давно услыхали о Нём. И тут же другой мог бы ответствовать: «Я в Господе и Господь во мне». Найдётся ли ещё столь вечная, столь прочная любовь?

Четвёртый год пугают души людские краснозвёздыми богатырками, кожаной бронёй, галопом кентавров, а люд истерзанный алчет тайн святых. И всякий раз, выходя, из Царских врат, вглядываешься в храм, кто есть? Есть ли? Не разошлись до времени? И сердце сожмётся, затрепещет, отомрёт – пришли, не оставили. Стоят по левую руку от тебя кафтаны да косоворотки подпоясанные, с правой руки – сарафанное царство белоплаточниц. И у тех, и у других, как водится, лестовки в руках. И одним махом точно в нужный момент вылетают из-под руки лоскутные подручники, цветные поляны стелются. Пол храмовый зацветает алым, изумрудным, лиловым среди чёрных фигур. И третий, и шестой час тут отчитают, и проскомидия пройдёт на пяти просфорах, и литургия оглашённых пропоётся, и верным литургия отслужится, и помянется Исус на суде и распятия Его час, и огласятся живые и мёртвые Церкви