Расскажу тебе о Севере - Юрий Николаевич Тепляков

Мы сидели, прижавшись друг к другу, и буквально глотали и это тепло, и этот покой, не замечая, что с одежды натекли огромные грязные лужи.

Мы уже по привычке жались друг к другу. Неужели все позади, неужели не будет крена в шестьдесят градусов и этого тревожного ожидания, когда оборвется стук дизелей? Ведь тогда прямо в валенках прыгай за борт в черную ледяную воду, в которой все равно замерзнешь как рыба на льду.

Мы и верили и не верили. И только когда в каюту вошла в светлом халатике заспанная девушка, такая земная, такая спокойная,— она, наверное, безмятежно спала в своей каюте и даже не подозревала, что корабль ее изменил курс и всю ночь в черном океане искал вот этих замерзших людей, — мы взглянули на нее и засмеялись. Впервые легко и свободно, будто глотнули наконец-то полной грудью пьянящего солнечного ветра. Ну конечно, теперь все позади! Какая еще опасность, какой крен, если рядом милая, чуточку рассерженная девочка, которой трудно представить, что в океане иногда погибают люди...

— Томочка,— обратился к ней капитан «Абагура» Петр Семенович Шварцман,— ты накрой. И чего-нибудь повкусней вот для этих новорожденных бродяг.

Девчонка ушла. А Петр Семенович засмеялся.

— Вы думаете, она что-нибудь поняла? Ни черта! У моей буфетчицы нет нервов.

Ты прав, капитан. Ты сегодня во всем прав.

— Черти вы полосатые, давайте выпьем за вас. Давайте выпьем за всех, кто сегодня родился.

Он разлил по стаканам спирт и поставил на стол банку воблы. Тамара принесла нам картошки. Горячей, с паром, настоящей земной картошки.

— А теперь второй тост по традиции за родителей? — улыбнулся Андрей.

— Принимаю. Жалко, радист мой свалился. Это он вас рожал. Пять часов орал на всю вселенную. Ну, пусть спит после родов. Мы ему потом нальем.

И мы выпили за родителей — за команду танкера «Абагур».

Петр Семенович отодвинул пустой стакан, закурил.

— Я бы мог не успеть. Но я видел, что творилось два года назад в Бристоле в такой же ураган, и знал, что творится с вашим суденышком в такой кутерьме.

Некоторые думают, чем больше корабль — тем лучше там моряки. Иной сопляк сходит на лайнере пару раз в загранку, а потом кричит — моряк! Я бы его к вам на палубу вот в такую ночь. Пусть бы похлебал моря без ложки. Рыбаки — трудяги. Да что я вам-то говорю... Да, прости, забыл, у вас никого не смыло?

— Слава богу!

— Вот и чудесно. Сейчас обколем хорошенько. Потом на веревочку и потащим в Петропавловск. А теперь по последней и спать. У меня места много. Оставайтесь.

— Спасибо, капитан. Мы уж к себе. Ребята там остались одни.

— И то правильно. Пойдем лагом. Торопиться некуда. Я получил погоду — часа через два все утихнет.

Мы пожали руку капитану.

— Дай бог так больше не встречаться. Лучше на берегу. Идет?

— Идет, капитан. Ну, еще раз спасибо!

Проснулся я вечером. Проснулся от тишины. Вышел на палубу.

«Семипалатинск» прижался к танкеру, как прижимаются к матери малые дети, когда страшно. Но страха уже не было. Не было ничего. Только слева солнце высинило снежные береговые скалы, зеленая; вода облизывала нос корабля, да белые чайки без крика кружились над нашими еще заледенелыми мачтами.

На танкере включили радио. В тишине средь моря, облокотившись на борт, хорошо слушать земную песню.

«Кораблям не спится в порту,

им снятся моря,

им снятся леса...»

А я подумал: интересно, что снится сейчас нашим ребятам?

«Тоскует корабль.

...Опять гудят гудки пора, пора, пора...»

Высоко рядом с чайками летела песня.

А мы шли в Петропавловск. И был понедельник. Счастливый день!..

…После той ураганной ночи в океане думал, что большего испытания на севере для человека не бывает. Думал искренне и категорично. Но скоро новая дорога подсказала, что мужество будней, мужество нашего обыденного труда, которым мы были заняты вчера, заняты сегодня и которым будем заняты завтра, всегда достойно восхищения и почета. Но главное: в таких вот буднях, таких вот заботах, со стороны вроде и неярких и неброских, но требующих колоссального напряжения воли, всех душевных сил, и кристаллизуется удивительная преданность северян своему краю. Природа той преданности — сама жизнь Севера, когда каждый день — это прежде всего преодоление трудностей. И трудности побеждает не техника. Их побеждают люди.

В этом меня убедила т р а с с а.

Трасса

На Севере не скажут — дорога.

На Севере скажут — трасса.

Скажут уважительно и с достоинством, как говорят о родном человеке. А как же иначе! Ведь трасса — кормилица Колымы. Перекрой ее — и застынет тайга, погаснут огни, затихнут машины, уйдут люди.

Каждый километр колымской трассы — история, о которой можно написать увлекательный рассказ. И о тех первых, что были прорублены в 1929 году у самого Охотского моря: кроны трехсотлетних лиственниц, говорят, падали прямо в зеленые волны Тихого океана. И о перевале «дедушкина лысина», где даже летом тебя может накрыть пурга. И о повороте «дунькин пуп», там в тридцатые годы собирались после сезона старатели, чтоб похвастаться золотишком. И о «донышке», где ветер гудит, словно продувают самую громадную аэродинамическую трубу. И о том месте, где стоит скромный памятник дорожнику Макееву, погибшему в неистовую пургу всего в пятидесяти метрах от дома.

Другой такой трассы нет больше на свете. Причудливой лентой вьется она от Тихого до Ледовитого океана. В этой ленте три тысячи километров гор и рек, перевалов и переправ, белой тундры и черного леса. На этой ленте облака плавают у самых колес. Прижимы в горах такие, что промерзшая шершавая стена скалы кажется самым верным и надежным другом. И жмутся к ней машины, лишь бы на сантиметр, хоть на один сантиметр подальше от обрыва.

Вот эта трасса нас и ждет впереди.

Мы бы ушли и раньше, да морозы не пускают. Есть такое правило Севера: упадет ртуть ниже пятидесяти пяти градусов — шофера на трассу не выпустят. В общем-то здешние правила для того и писаны, чтоб их нарушали. Но сейчас на трассе трещат морозы под семьдесят, поэтому даже самим ребятам уходить страшновато. Лишь Коля Федоров горячится и торопится:

—