Расскажу тебе о Севере - Юрий Николаевич Тепляков
Мы работали не разгибая спины. Утром отмеряли пятьсот метров пути и не возвращались в палатки, пока не достигали поставленной цели.
Лопались от мороза щеки. Да что там щеки — металл и тот не выдерживал. Лопаты были хрупкими, словно из стекла. Ковали новые.
Шестого марта в полночь, ровно через месяц после выхода из Нагаево, мы покорили Карамкенский перевал. За месяц — сто километров...
...Да, давно это было, трасса стала иной. Люди ее обогрели, обжили. Только вот характер ее изменить не смогли. И жестоко ошибается тот, кто думает, что теперь-то все страшное кануло в прошлое безвозвратно. Потому что трасса и сейчас нет-нет да и тряхнет стариной. Да так, что мурашки пойдут по коже. Я, например, долго буду помнить те январские ночи, что провел в диспетчерской на Стрелке два года назад. Тогда двадцать дней крутилась в неистовой пляске пурга, двадцать дней кипело снежное колючее молоко, и двадцать дней в этом молоке на ощупь плыли машины.
Двадцатая ночь была особенно тревожной. В тесной комнате у селектора собрались все шоферы, которым удалось проскочить до Стрелки. Каждые полчаса они слушают доклад главного диспетчера из Магадана, который держит радиосвязь со всей трассой и знает всю обстановку на огромной ленте дороги в тысячу верст.
Нам-то хорошо, у нас тепло и светло, а каково тем, кто еще на трассе.
У каждого события бывает кульминация, и нам кажется, что именно сегодня решится — кто победит: пурга или люди?
В одиннадцать вечера врубается селектор:
— Слушать всем! Слушать всем! Среднеканская трасса. Семьдесят пятый километр — обвал. Снесло машину. Три человека пропали без вести. Ближайшим постам принять срочные меры для спасения. Связь через тридцать минут.
Шоферы знают ту сопку на семьдесят пятом километре. Не раз видели, как огромная лавина, сорвавшись с вершины, сметает с дороги словно игрушку многотонную черную машину. А сейчас, именно сейчас, вот в эту минуту, там погибают люди.
Как ртуть течет ожидание. Мы смотрим на трубку селектора и молчим. Мы-то ничего не можем сделать, мы-то слишком далеко. За неделю и то вряд ли доберешься. Нам надо только ждать.
Селектор заговорил через полтора часа.
— Магадан, Магадан! Говорит Среднеканская трасса. Все наши бульдозеры на перевале у семьдесят пятого километра. Двоих водителей обнаружили и откопали. Поиски третьего продолжаются. На перевале видимость ноль. Ветер тридцать метров в секунду. Поиски продолжаем. Передайте на Атку — все будет нормально.
— Магадан, Магадан! И третьего откопали. Все! Поиски закончены. Спасенных отправляем на Стрелку.
— А почему про третьего сообщили в конце? — спросили из Магадана.
— Я уж хотел заканчивать связь, только что передали самому.
— Все ясно.
Нам тоже все ясно — ребята спасены! Теперь можно и вздохнуть спокойней.
Водители трассы. Их часто называют черными великанами. Черный великан сидит напротив меня и улыбается. Это Володя Сол. Он тоже с Атки. И с теми ребятами, что спасены у семьдесят пятого километра, пурговал не раз и не два.
— Эх, пурга, злая мачеха, все равно весной расцветешь рябиною! Не остыл ли чаек, Вася? — весело бросил Володя, услышав последние слова по селектору.— Чаек надо держать под парами: чувствует мое сердце, к утру ребята постучатся.
И ушла тревога, и блеснула на измученных лицах зыбкая улыбка. Люди оттаивали на глазах, хотя селектор, не умолкая, нес к нам тревожные вести.
— Сто восемьдесят второй километр закрыт.
— Двести второй — обвал. Высота три метра, длина — двести.
Километры, километры — и всюду видимость ноль. И всюду машины метр за метром на ощупь идут вперед. Мы сидим до утра. Слушаем, ждем. Лишь Вася хлопочет над чаем. И, оказалось, не зря. В семь утра в дверь постучали. Это ребята с семьдесят пятого.
Первым Костя Слободсков. Это его машину как блюмингом смяла снежная лавина. Он еще до сих пор слышит:
— Попей, Костя, чай в кабине, мы как-нибудь сами справимся.
Но он пошел, чтоб помочь товарищу, тридцать шагов вперед, — оглянулся, а машины уж нет. На триста метров ее швырнула лавина под откос.
Почему же сейчас никто не бежит ему навстречу, никто не душит в объятиях? Наверное, самому надо все испытать, все до капли, чтобы товарищу, возвратившемуся в жизнь, первым делом предложить просто кружку горячего чая.
А утром мы двинулись в путь. Пурга затихла. Трасса открыта. Мы идем мимо уткнувшихся в сугробы машин. По бокам простреленные скаты, куски камер, и снег заметает следы костров. Узкая колея трассы разворочена зубами гусениц, будто ночью здесь шел танковый бой.
Такой я и запомнил трассу, такой она мне и вспоминалась.
Но сегодня пурга решила не портить нам настроение. Ведь дорога наша только-только начинается. Вечером снежную круговерть, словно крошки со стола, кто-то смахнул рукой. И сразу стало чисто и тихо. И машина ровно накатывалась на темноту, высвечивая белые сопки, что разбросаны по сторонам как огромные мешки с мукой.
Возле Бурхалинского перевала по давней традиции — остановка. Здесь добрый человек построил избушку, в которой круглые сутки есть кипяток и круглые сутки толпятся водители. В домик вместе с нами врываются клубы холодного пара. Я еще ничего не вижу, а Витя уже с кем-то здоровается.
— Привет, старина!
— Здорово, земляк!
Здесь все знакомы друг с другом. А если не знаешь в лицо или не помнишь имени, тогда, как пароль, одно лишь слово — земляк.
— Землячок, подлей-ка заварочки! — скажет тебе здесь какой-нибудь парень в промасленной куртке и черных унтах.
И нальешь, и скажешь потом про него: как же, знаю, вместе гоняли чаи у Бурхалы.
— Ну, ежели так, тогда точно — земляки!
Вытаскиваю из кармана кружку, бросаю в нее ладошку черного чая, лью кипяток, чай готов! Устраиваюсь поближе к печке и начинаю осматриваться. Голоса, смех.
Но кто это там, в углу? Черт возьми, тот же черный летный шлем, те же добрые глаза. Неужели Володька Сол?
— Он самый, он самый! — хохочет Володя, подходя к нам.
— Ты куда? — спрашиваю я, будто расстались вчера.
— На Оймякон.
— А мы на Депутатский, аж до самого океана, —
