Купол на Кельме - Георгий Иосифович Гуревич
«Купол у порога…»
Больные куриной слепотой в сумерки видят на небе светлый круг. За пределами его тьма. Когда наступает ночь, тьма заливает и этот круг. Так и у меня наступающая тьма постепенно заливает суживающийся круг жизни. Гаснет зрение, гаснут искорки сознания. В белой мгле ползут два бессильных существа, неся последние человеческие слова: «Купол у порога…»
Потом пелену прорывает поток черной, густой, как нефть, воды. В ней ледяное сало. Тонкие плавучие льдины скребут ледяные берега. Вечер. На фоне стальных облаков зубчики дальнего леса. И там, в лесу, красная точка.
Это костер. Люди. Жизнь. Пища…
Но два километра черной воды, покрытой скребущимися льдинами, вся ширь незамерзшей Югры Великой лежит между нами и жизнью. Хочу кричать. Получается хрип. Да и что толку? Никто не может переправиться через реку, пока она не замерзла. Кажется, я плачу. Обидно умирать в двух километрах от людей.
Это последнее воспоминание. Но я все равно ползу, потому что есть слова, которые не дают мне остановиться: «Купол… Асфальт…»
И мне снится такой сон: возле меня на коленях стоит женщина в полушубке и платке. Она долго всматривается мне в лицо и кричит, заливаясь слезами:
— Гриша, Гришенька, любимый, очнись! Это я — Ирина! Ты не узнал меня?..
Эта крикливая женщина целует меня, тормошит и очень мешает произнести единственные мои слова:
— Купол у порога. Выходы асфальта…
— А Маринов где? Где Леонид Павлович?
— Маринов на опушке… — шепчу я.
Это тоже слова. Я не помню, что такое опушка и Маринов, где и почему он остался. Помню, что я несу слова: «Маринов на опушке». И еще про купол.
— Сейчас мы пойдем по твоим следам за Мариновым. Мы вас ищем уже целую неделю! И Фокин тут со своим самолетом. Это он увидел тебя с воздуха.
Мне трудно понять такую сложную мысль. Кто, как, кого, почему найдет, какие следы? Важно, что я донес слова. На всякий случай повторяю их. Все до одного:
— Купол у порога. Выходы асфальта. Маринов на опушке…
Затем со спокойной совестью я закрываю глаза и падаю в темноту.
— Гриша, Гришенька!.. — кричит мне кто-то вдогонку. — Доктор, он опять не слышит!
6
В первые месяцы после рождения младенец ничего не понимает, только настойчиво просит кушать.
Подобно младенцу, вернувшись к жизни, «заново родившись», я тоже ничего не соображал, только просил есть, жадно глотал жиденький бульон, требовал добавки, обижался, когда мне отказывали, не верил, что голодающим нельзя наедаться досыта. Я даже схватил без позволения краюшку черного хлеба, и «рыжий дед», отец секретаря райкома Андреева, пригрозил, что он меня свяжет.
Но постепенно ко мне вернулось сознание. Я начал думать, вспоминать, и в голове у меня возник образ женщины, которая, обливаясь слезами, целует меня и приговаривает: «Гриша, Гришенька, любимый, очнись! Это я — Ирина!»
И в тот же вечер, когда она подсела к моей кровати, я спросил:
— Ира, те слова, которые ты мне говорила у Югры на снегу, всерьез были сказаны или для утешения?
Вероятно, большинство девушек на ее месте стали бы отнекиваться, слегка покраснели бы, а потом сделали бы удивленные глаза. Дескать, какие слова, когда на снегу?
Но Ирина не признавала кокетливых уловок.
— Да, всерьез, — сказала она просто.
Так было произнесено самое главное, то, что я повторял ей несколько раз, то, что ждал от нее много месяцев и даже лет.
В тот вечер мы говорили очень мало. Ирина рано ушла, и я, как ни странно, был доволен. Ко мне пришло большое счастье. Оно заключалось в двух словах: «Да, всерьез». И мне хотелось побыть наедине с этими словами, не прибавлять к ним ничего.
«Рыжий дед» задул лампу и, кряхтя, полез на лежанку. Горница утонула во мраке. Виднелись только синие квадраты окошек. Слышалось сонное дыхание, всхрапывание, тихие стоны Маринова. В печке стреляли угольки, мышь скреблась в углу. А я лежал с открытыми глазами и с глубоким удовлетворением твердил про себя: «Она любит меня всерьез».
В этот вечер я не думал о будущем. Я достиг великого перевала, и мне хотелось задержаться на нем ненадолго. Так бывало у меня в детстве: когда получишь долгожданную игрушку, в первый момент не хочется играть с ней. Важен факт: игрушка у тебя в руках.
Но к утру я почувствовал счастье, готов был испытывать его, обсуждать и рассматривать. И, кажется, в этот день я в первый раз спросил Ирину, когда и за что она меня полюбила.
Ирина уклонилась от ответа. Она не склонна была препарировать свое сердце. Любовь пришла. Ирина радовалась любви и вовсе не хотела ее развинчивать, чтобы посмотреть, что там внутри.
Но я настойчиво добивался: как и за что? Влюбленные всегда задают этот вопрос. Вероятно, за ним прячется самолюбивая надежда: «Может быть, во мне есть необыкновенные достоинства, незаметные для равнодушных знакомых и даже для меня самого».
Наконец я выпросил ответ. Ирина сказала:
— Это случилось не сразу. Сначала ты был все время невпопад, какой-то заносчивый и нарочитый. А потом я узнала — ты надежный, но притворяешься эгоистом. У тебя хорошие чувства, но ты стесняешься их показывать. И ты стал впопад — так по-настоящему говорил о радостной любви, так правильно относился к Маринову, когда мы думали, что он погиб…
— Значит, я представил веские доказательства? — сказал я снова невпопад.
Ирина пожала плечами:
— При чем тут доказательства? Любовь в сердце! Когда она приходит, это чувствуешь!
Эпилог
Двенадцать лет назад по свежим следам я составил записки об экспедиции на Лосьву, думал превратить их в повесть. Но все не находилось времени — то путешествия, то научные статьи. В конце концов я передал записки товарищу — геологу, а тот привлек еще литератора. Вдвоем они почему-то писали вдвое дольше…
Но вот книга закончена. И с авторским волнением я читаю главу за главой героям этой книги: Маринову, Ирине, Левушке, Глебу, Николаю…
Судьбы бывших студентов сложились по-разному.
Пожалуй, интереснее всего у Левушки. Он составил себе расписание жизни на двадцать лет вперед и
