Приключения среди птиц - Уильям Генри Хадсон
А вот в Ирландии, если судить по книге переводов староирландской поэзии, сделанных профессором Куно Мейером[28], всё обстояло иначе. На страницах этой книги мы к нашему удовольствию не найдем надоевших завозных мифов и стереотипов, но столкнемся с местным птичьим миром и таким трепетным к нему чувством, в котором мало кто заподозрит те незапамятные варварские времена. Каких только птиц не встретишь в этих стихах: от крупнейших – орла, ворона и дикого гуся до крохотного крапивника, но первым всегда остается черный дрозд, чему залогом служит его голос – «сладкий, нежный, дарящий покой», как сказано в одном из них.
Одно из тех чернодроздовых стихотворений звучит так, как будто написано сегодня. Мы привыкли думать, что наша очеловеченная, исполненная нежности и симпатии любовь к птицам – не как к дивным сладкоголосым созданиям, наподобие пернатых ангелов, но как к родственным нам существам – достояние нашего века. И вдруг внезапно открываем стихотворение, в котором поэт вместе с птицей оплакивает разрушенное гнездо и убитых или унесенных безжалостными пастушками птенцов. Поэту, который сам пережил подобное, легко понять птичьи слезы над «пепелищем, где был дом» – его жена и малые дети лежат в могилах, и пускай их уход не был кровавой драмой, в его глазах он был равным смерти от меча. Он упрекает небеса в несправедливости, вопрошая: отчего из многих домов смерть, словно к этому гнезду, пришла в его дом, за его любимыми?
О Ты, создавший эту твердь,
Неравный жребий дал на ней!
У всех соседей голоса:
Их близких пощадила смерть!
Расскажу вам и о другом чудесном стихотворении, уже полностью выдержанном в духе того времени с его молниями страстей и реками крови, в котором черный дрозд впервые представлен как символ верности, причем в весьма впечатляющей манере. В стихотворении повествуется о том, как Фотад Кэнан, вступив в сговор с женой Алилла, украл ее, и как Алилл сломя голову пустился в погоню, и как они встретились и сошлись в поединке и бились насмерть, пока не пали оба. Беда в том, что Фотад назначил возлюбленной встречу на вечер после боя, и поскольку слово нужно держать, он его сдержал. Едва завидя его, она бросилась к нему навстречу с раскрытыми объятьями, горя желанием излить свою страсть ему на грудь. Но поскольку груди в физическом смысле не было, он повелительным жестом отстранил ее и приказал молчать. Говорить должен был он сам – его переполняла жажда поведать об очень многом и очень важном, а времени было на самом донце. И он стал говорить: о том, как славно они бились, и какой это был поединок равных бойцов, и как он войдет во все саги! Только представь, два великих воина сошлись в смертельной схватке – длинные волосы развеваются, серо-голубые глаза пылают яростью и веселием битвы, дерзкие и острые слова звучат над полем брани; восторг яростного натиска и стремительные, словно тигриные, движения их гибких могучих тел; звон ударов о щиты и стальные доспехи; и вот конец: они лежат, щиты искрошены, мечи сломаны, их тела исколоты и изрублены, и красная кровь растекается во все стороны и смешивается в одной луже.
О чем еще говорить такому великому бойцу, сраженному в такой великой битве? Может, о страданиях своей возлюбленной и ее безутешном горе над его могилой – но кому это интересно?! То ли дело великая битва! Так что будь доброй выслушать в тишине до конца, – говорит он своей последней в этом мире слушательнице.
И вдруг поток его речи умолкает, прерванный голосом черного дрозда, внезапно зазвучавшим из тьмы, – «сладким, нежным, дарящим покой». Слышишь? – восклицает он, прежде чем навеки исчезнуть с ее очей.
Я слышу, сумеречный дрозд веселой песней славит верность.
Прозрачна речь, призрáчен я – нет, женщина, молчи, молчи!
Глава ХХ. Лейк-Виллидж
Археолог-энтузиаст
Параллельная жизнь в двух мирах
Ветер в рогозе
Дрейтон о птичьем мире топей
Невиданное множество птиц
Встреча с клестами на Мендипских холмах
Между колоколов башни святого Катберта
Всего две мили разделяют аббатство и первобытную стоянку Лейк-Виллидж, подарившую мне часы приятных бесед с доктором Буллидом – первооткрывателем и археологом этого небольшого следа зари человеческой жизни на наших островах, потрошителем здешней черной торфяной почвы на предметы древности. И если вы искали пример ученого-энтузиаста – да-да, такие встречаются и у нас на юге! – то он перед вами: практикующий доктор, чей год состоит из занятых врачебной практикой будней, за исключением нескольких недель его летнего отпуска, каждый день которого, от первых лучей Авроры до вечерних рос, посвящен раскопкам. От его научного внимания не скроется ни одна лопата грунта из бесчисленного множества перевернутых дюжиной его земляных рабочих. Меня же в первую очередь интересовали кости больших водоплавающих птиц, на которых строился уклад озерных жителей, а также снаряды охоты на них: увесистые глиняные шарики, метаемые из пращей.
Отойдя от места раскопок, я совершил прогулку по бывшему дну древнего озера в его самой глубокой части, еще и сегодня сильно заболоченной, хотя частично осушенной и кое-где рассеченной канавами и перегородками. Здесь можно встретить участки болота, так густо поросшие пушицей, что издали кажется, будто они покрыты снегом. Нагулявшись между ними и вдоволь налюбовавшись их колышимой ветром белизной, волшебной и пушистой, я присел у воды и обратился в зрение и слух. И хотя бы один незнакомый голос певчей птицы: дикая утка, камышница, водяной пастушок (он так и не показался), малая поганка – вот и все, кто откликнулся мне из зарослей осоки и рогоза, ивы и ольхи.
Но, вероятно, я немного слукавил, сказав, что обратился в зрение и слух,– половина моих мыслей витала где-то далеко. Дело в том, что я до сих пор пребывал под впечатлением от общения с доктором Буллидом, ибо невозможно, пообщавшись с таким человеком, хотя бы частично от него
