Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
– Сперва я хотела бы увидеть, о чем именно говорят наши кузены в исковом заявлении. Полагаю, у вас дома есть копия?
– Уверена, что хочешь читать его полностью? Может, пусть лучше адвокат сделает краткое резюме по основным обвинениям?
– Нет, доктор, я хочу знать точно и во всех подробностях, что они посмели написать. И нужно немедленно отправить копию Джулиано.
– Предупреждаю, они так и пышут бессмысленной злобой. Приплели даже довоенные воспоминания твоих теток Санчи и Консуэло. Боже мой, сколько яда! Вытаскивают наружу всякую грязь, от которой и пользы никакой, и вспоминать незачем. В городе обо всем этом, скорее всего, давно забыли, но теперь… Стоило кому-то из прокуратуры проболтаться об иске одному бульварному писаке, как на следующий день наше дело было во всех газетах.
– Вы здесь, в провинции, придаете слишком большое значение тому, что скажут люди. Такое ощущение, что в Доноре до сих пор пятидесятые, когда кругом царило лицемерное морализаторство христианских демократов. Но времена изменились, людей больше не интересует чужое грязное белье, за него давно никого не осуждают. Даже сама мораль теперь совсем другая. И потом, досужие сплетни меня не волнуют.
– Ада, твой дядя был храбрецом, каких мало, но и он боялся скандалов. Всю жизнь старался от них беречься. И вас берег.
«Выходит, тетки знали об Армеллине?.. – подумала Ада. – Но разве адвокат не предупредил их, что лучше молчать? Если дядя Тан тоже знал, что Армеллина приходится им старшей сестрой, у него была веская причина внести ее в завещание безо всяких там наркотиков и шантажа».
Однако злопыхательство теток касалось вовсе не экономки: видимо, кроме Джиневры, никто в семье так и не узнал о бабушкином дневнике. Чего Ада никак не ожидала найти в исковом заявлении, так это откровенного рассказа о смерти Инес во время бомбардировки – еще и потому, что эта смерть, как справедливо заметил Креспи, не имела ничего общего с завещанием. Чистый выплеск злобы: тетки и кузены не просто позарились на деньги покойного – они решили отомстить тем, кого он предпочел, причинить им боль, заставить страдать. Ей и Лауретте. Пусть даже Инес приходилась им родной сестрой, любимой младшей сестричкой, пусть они горько скорбели по ней, но без колебаний описали ее гибель в доме любовника-издольщика. Откровенных намеков на то, что Лауретта может быть незаконнорожденной, не было – в ней в любом случае текла кровь Ферреллов, mater semper certa est[104], но вот что касается отца…
Рассказ о ее собственном рождении тоже застал Аду врасплох: у нее даже перехватило дыхание. О любвеобильности тетки она слышала с детства, о безумии матери – никогда. И теперь, когда обе они были мертвы, никто не смог бы ее успокоить, объяснить, что эта чудовищная история от начала до конца была ложью, чистейшей выдумкой двух мерзких ведьм. Из свидетелей тех времен в живых оставалась только Армеллина, но в 1942 году она была в Цюрихе с дядей Таном. Бабушка при внучках некоторых тем предпочитала не касаться, письма из Доноры давно затерялись… Да и кто теперь скажет: может, изгнанников попросту не поставили в известность о произошедшем или они тоже решили молчать. Но в городе, по словам теток, об этом скандале знали все: он был настолько грандиозным, что даже попал в газеты.
Старые карги вспоминали, что Маддалена Пратези в принципе не желала иметь детей. Ей не хотелось портить свою изящную фигурку беременностью и кормлением, не хотелось терпеть родовые муки. И тем более не хотелось отказываться от полной удовольствий жизни, променяв ее на выводок сопливых щенят, пусть даже ей пришли бы на помощь сотни нянь и служанок. Так и заявляла Диего: мол, выйдет за него замуж только на этих условиях. А он, влюбленный и уверенный, что она передумает, притворился, что согласен. Какой эгоизм! Танкреди с началом войны и след простыл, да и в любом случае он был уже слишком стар и не принадлежал к роду Ферреллов. Так что Диего оставался единственным человеком, способным продолжить в веках их кровь и их двойную фамилию. Как он мог отказаться от наследника (а лучше нескольких)?
Через несколько месяцев после свадьбы Маддалена Пратези забеременела. Узнав об этом, она пришла в ярость, расцарапала мужу лицо, а после перепробовала десятки разных способов самостоятельно избавиться от ребенка. Но в конце концов, испугавшись за собственную жизнь, не пошла к повитухам, а только заперлась в доме, чтобы никто не видел, как меняется ее прекрасное тело. На исходе девятого месяца беременности, пока муж был на работе, она вызвала такси и поехала в Альбес, в лучшую гостиницу, где зарегистрировалась под ложным именем и следующие три дня провела не выходя из номера в ожидании родов. Рожала она одна, в ванной; голую, перепачканную кровью девочку оставила прямо на кафельном полу, даже не завернув в полотенце, и тут же улеглась обратно в постель «отдыхать». А на следующий день, затянувшись в корсет, оплатила счет, вызвала такси и вернулась домой. Диего, который все эти дни искал ее и чуть с ума не сошел, увидев ее снова похудевшей, спросил:
– Где ребенок?
– Какой еще ребенок? Нет никакого ребенка. Прикажи подать мне чай, – отвечала Маддалена.
Тем же вечером ее охватила родильная горячка, сильнейший жар и бред. Но и в бреду она продолжала повторять: «Нет никакого ребенка».
Диего в отчаянии просил помощи у матери и сестер, но никто, кроме самой Маддалены, не знал, где начинать поиски.
Между тем в Альбесе, в гостинице, горничные нашли на полу в ванной, среди пропитанных кровью полотенец, полумертвую от холода девочку. Началась грандиозная суматоха, приехала полиция, доктора. Девочку вернули к жизни и доставили в сиротский приют. Из-за выдуманного имени мать не удавалось найти. Во всех газетах опубликовали фотографии новорожденной, и многие семьи выразили желание удочерить подкидыша, но предпринять ничего не успели, потому что через два дня в Альбес приехал Диего в сопровождении своей матери: они прочли объявление в газете и ни на секунду не усомнились, о каком ребенке идет речь. Персонал гостиницы признал Маддалену на фотографиях с настоящих документов, которые Диего привез с собой. Семейство Бертран-Феррелл знали по всей провинции, и, если уж оно решилось вмешаться в скандал, не оставалось никаких сомнений в том, что ребенок принадлежал им. Медицинское обследование, которому Маддалена изо всех сил пыталась воспротивиться, подтвердило недавние роды, хотя сама она продолжала все отрицать. «Случается, что первородящая, сильно мучившаяся родами, теряет рассудок или память», – подтвердил опытный педиатр из сиротского приюта. Сам он был только рад избавиться от девочки, понимая, что теперь с ней все будет хорошо, – в судьбе остальных своих подопечных (столь многочисленных в нелегкое военное время) он не был так уверен.
Найденыша спешно окрестили все в той же гостинице, назвав именем нашедшей ее горничной. Но Диего, отправившись на регистрацию в мэрию, назвал дочь Адой, в честь своей матери, и подтвердил, что она родилась в Доноре, а не в Альбесе: Ада Бертран-Феррелл, дочь Диего и Маддалены Пратези. Маленькую Аду в белой кружевной сорочке и вышитом гладью portenfant[105], верой и правдой служившем всем новорожденным семейства Феррелл, принесли матери, но та отвернулась к стене и заявила: «Не желаю ее видеть». (Читая об этом, Ада не могла не вспомнить рассказ Мириам Арресты.) Пришлось ждать, пока Маддалена оправится от родильной горячки. Все это время малышка оставалась на вилле Гранде с бабушкой, которая выписала ей кормилицу из Ордале. Когда стало ясно, что мать выздоровела, девочку вернули в родительский дом, но реакция оказалась той же: «Не желаю ее видеть».
Семья предприняла еще две попытки, но Маддалена оба раза отказывалась от дочери. Наконец донна Ада сказала: «Бесполезно настаивать, Диего. Раз уж женился на порченой, так и держись за нее. А девочку заберу я».
Именно поэтому, когда через два года начались бомбардировки и бабушка попросила дочерей с мужьями отдать ей внуков, чтобы увезти их в Ордале, Аде разрешения уехать не потребовалось: если не считать трех первых дней в сиротском
