Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Вернемся к европейской живописи. Помимо Рафаэля, теперь, когда вы стали более осведомленным и смогли полистать другие книги по искусству, кто из художников вам больше всего нравится?
– По характеру моей живописи, который можно определить как повествовательный, безусловно, Питер Брейгель Старший. Но давайте будем честными, как тут выбрать? Например, мне особенно нравится Пинтуриккьо, а также Паоло Уччелло и Пьеро делла Франческа. А если вспомнить Леонардо… Помимо цвета, именно человеческая фигура выигрывает у китайской живописи, хотя для нас всегда большую роль играл рисунок, знак, а не цвет – достоинство нескольких мазков с решительными, неповторимыми движениями кисти.
Вы имеете в виду «выразимое и невыразимое»?
«Да, возможно, это благоразумие, позволяющее не заходить слишком далеко, полагаться на намеки и интуицию».
А художники современности? Скажем, от импрессионистов до наших дней.
– Я не настолько современен, но 20-й век был поразительным. Считаю, что мы не можем игнорировать уроки цвета Винсента Ван Гога и революцию, произведенную Пикассо. Однако для меня более ценны уроки итальянского Возрождения, но не стоит забывать и о фламандцах и их поисках света: я имею в виду Яна Вермеера.
Его мечтательный взгляд и спокойный голос могли бы показаться несовместимыми с пылкостью чувств, но они находились в совершенной гармонии с его представлениями об искусстве, истории, судьбе, жизни и красоте. Он рассказывал о своей жизни просто, но с глубиной человека, верящего в предначертанное. Он отстаивал свою идею со всей страстью, будучи убежденным, что она не принесет ему богатства в этой жизни, но является его долгом перед родным городом Пекином и страной – Китаем.
Я сказал ему, что этот драгоценный труд уже принадлежит всему человечеству и непременно увековечит его славу. Он улыбнулся, чтобы сделать мне приятно, но в его глазах читалась неуверенность. Возможно, я смог его понять, и это, должно быть, принесло ему утешение на фоне всеобщего безразличия к его работе, хранящейся почти что в тайне и известной лишь его близкому окружению.
Когда я узнал о его смерти, наступившей почти внезапно, в безбожно раннем возрасте, я сразу же осознал всю тяжесть этой утраты.
Я знал, что Ван Дагуань не успел завершить свой провидческий проект, на который потребовалось бы еще десять лет. Но эта работа настолько впечатляет, что кажется нам не менее завершенной. В серии картин длиной более 50 метров с поразительной точностью изображен старый Пекин детства, увиденный с высоты полета ласточки. За считанные минуты перед нами проносятся люди, занятые своими разнообразными делами: свадебные процессии и похороны, помпезные выезды мандаринов и вельмож в паланкинах, предваряемые фанфарами и сопровождаемые толпами ликующих зрителей. Детали настолько ценны, что кажется, будто Ван Дагуань оживляет голоса и действия безвозвратно ушедшего времени, выходя за пределы своего земного существования, словно в кино. Благодаря ему старый Пекин воскресает и остается навеки бессмертным, будто по волшебству мы переносимся в навсегда утраченный день, навсегда ставший настоящим.
На новом свитке, нарисованном для меня талантливой и ныне ушедшей Сяо Цзе, мы вместе словно вернулись в тот снежный день, чтобы прогуляться по улице фонарей. Идем по заснеженной улице, а вокруг наших фигур оживают новогодние магазины и открытые киоски с фонарями, в воздухе витает аромат блинов и раздаются зазывные крики торговцев. Мы продолжаем прогулку, превратившись в героев сказки, и вот мы уже в центре картины, на фоне старинных домов, будто театральных декораций, и мелькающих хутунов, где гогочущие, озорные мальчишки гоняются друг за другом по снегу.
Часть третья
Репортаж новой эпохи
Меняющийся Китай
Рок-волна и западный ветер
Открытие Китая для мира не произошло мгновенно. После того как Дэн Сяопин торжественно провозгласил новую эпоху под звон тарелок, как и все прочие «прорывы» режима, признаки перемен всюду были заметны в начале 1980-х годов благодаря вызванному ими энтузиазму, особенно среди молодежи. 15-летние подростки начала 1990-х, еще не оправившиеся от странных глупостей Культурной революции, с нетерпением ожидали удивительных новшеств с далекого Запада. Однако для меня Китай оставался прежним, и я никогда бы не подумал, что все вот-вот изменится.
Я летел над бескрайними просторами, которые, казалось, застыли в веках, с привычным любопытством, словно совершая не очередной перелет на край света, а свое первое путешествие. Передо мной разворачивался знакомый пейзаж, освещенный полуденным солнцем до самых дальних уголков. Подо мной мелькнуло величественное русло Янцзы, и я понял, что самолет должен был повернуть на Великий Север, в сторону Пекина.
Что-то непостижимое тянуло меня в этот отдаленный уголок мира с новым чувством радости. Это было похоже на возвращение домой, в один из моих многочисленных домов, разбросанных по всему миру. Дома, которых у меня не было и нет, но которые притягивали меня таинственной силой, сотканной из времени и ностальгии. Ностальгия по увиденному, пережитому и даже любимому. В Пекине это чувство было сильнее, чем где-либо: сильнее, чем в Токио, Нью-Йорке, Каире, Москве или Париже. Гораздо сильнее.
И вот он, окутанный опаловым светом, Пекин – величественный триумф геометрии, гигантское переплетение китайских шкатулок, таинственное и совершенное. Даже если в ближайшие годы тысячи кранов воздвигнут барьеры из небоскребов и современных зданий, переворачивая древние горизонты моей памяти, я все равно буду узнавать в них топографию вечности, захватывающее упражнение памяти.
Пекин, старый Пекин, который я видел меняющимся из поездки в поездку, поддаваясь строительной лихорадке, исказившей его душу, был порождением науки фэн-шуй, «ветра и воды», к которой китайцы обращались перед строительством города или дома, чтобы не нарушить вселенский баланс.
Если не принимать во внимание фэн-шуй, гармония нового Пекина – это катастрофа, но, к счастью, возвышенные площади прошлых лет, если смотреть на них сверху, все еще сохраняются. Запретный город не имеет аналогов, это последний идеальный квадрат Срединной империи, в центре которого – окончательном и абсолютном – находится трон императора, Сына Неба, повернутого спиной к северу, дабы избежать сглаза. И неслучайно, когда сегодня говорят об императоре, его упоминают с чувством глубокого почтения, словно он все еще обитает в каком-то потаенном павильоне великого дворца.
Даже спустя сорок лет после моего первого визита этот город не ассоциируется ни с чем
