Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс
– Означает ли это, что мне так и не дозволят говорить?!
Внезапное вмешательство Робеспьера возвращает внимание Конвента к его персоне. Барер в этот момент зачитывает составленную им вчера вечером прокламацию, призванную сплотить народ и оказать сопротивление вооруженному нападению на Конвент. Он ловко переключил внимание с Робеспьера на угрозу, исходящую от Анрио. Принимается декрет об отставке последнего и учреждении новой структуры командования НГ[545]. Но хотя Барер надеялся за здорово живешь пропустить угрозу, исходящую от Робеспьера, тот самолично возвращает себя в центр внимания: он требует слова!
Как Робеспьер воспринимает происходящее вокруг него и как ему лучше всего реагировать? Он явно поражен происходящим. Его вчерашняя полуугроза насчет своих полномочий – если бы он был диктатором[546], сказал он, то люди пресмыкались бы у его ног, – возвращается и ставит его в неловкое положение. Никто в ногах у него не валяется. Напротив, его жестоко затыкают, его законные просьбы быть услышанным игнорируются. Более того – соль на рану – какой-то депутат кричит ему:
– Ты же не хотел, чтобы мы слушали Дантона.
В происходящем явно чувствуется месть дантонистов. Весной арест Дантона и его предполагаемых союзников и последователей был произведен под покровом темноты; когда на следующий день КОС объявил об арестах в собрании, поднялся шум, а друг Дантона парижский мясник Луи Лежандр потребовал, чтобы Дантону и его союзнику Демулену разрешили выступить в свою защиту. Робеспьер парировал эту угрозу, холодно и непреклонно ответив, что теперь дело находится в руках Революционного трибунала, после чего Лежандру оставалось только молча трепыхаться. Сегодня Лежандр, пользуясь своей ролью секретаря, находится в гуще событий, и, твердо намеренный не допустить Робеспьера к трибуне, он кричит:
– Если бы мои глаза были пистолетами, я бы отправил тебя в ад[547].
В этот критический момент на трибуну поднимается еще один заклятый враг Робеспьера из правительственных комитетов. Это Вадье. С ним Робеспьер связан долгой и наполненной горечью историей взаимной подозрительности и вражды. И вот Вадье добавляет к уже прозвучавшим обвинениям красочные детали: Робеспьер ответствен за Закон 22 прериаля; он лично отвечал за заключение в тюрьму патриотически настроенных активистов из секции Неделимости; у него есть личная шпионская сеть, которую он применяет против своих врагов.
Депутаты в восторге от того, что им предоставили столько информации о том, что происходило за зеленым столом КОС, тем более что Вадье сказал еще больше, сосредоточившись на деле Катрин Тео[548], на котором они с Робеспьером сошлись в клинче еще в июне. В своей речи, направленной против «тирана» (ему аплодируют, когда он именует Робеспьера таким образом), он прибегает к юмору, сарказму и, преисполненный одновременно презрением и плохо сдерживаемым гневом, подчеркивает, что Робеспьер заставил Фукье-Тенвиля из Революционного трибунала прекратить дело на том лишь основании, что у мнимой пророчицы под матрасом было спрятано письмо к Робеспьеру, где говорилось, будто его миссию предсказал еще Иезекииль. (Эта довольно труднопроницаемая отсылка, видимо, подразумевала, что поддержка Робеспьером культа Верховного существа приравнивается к пророчеству Иезекииля о новом Иерусалиме.)
Это мощнейший удар, и Вадье повторяет его еще и еще. Рассказ о деле Тео позволяет разрядить атмосферу напряженности среди депутатов. Раздается оглушительный смех. Он продолжает:
– …С тех пор я получил еще одно письмо от некоего Шенона, женевского нотариуса и главы секты иллюминатов. Он предлагает Робеспьеру сверхъестественную конституцию.
Эта язвительная отсылка к покровительствуемому Робеспьером культу Верховного существа вызывает смех, и Вадье продолжает:
– Послушать Робеспьера, так можно подумать, будто он единственный защитник свободы; он впадает в отчаяние, он вот-вот откажется от всего; он отличается редкой скромностью (смех), а его вечный рефрен – «Меня угнетают, мне не дают говорить»… Он говорит: «Такой-то и такой-то замышляет против меня, а я – друг Республики по самой своей сути, и, следовательно, он замышляет против Республики!» Это новая форма логики…
Эти язвительные насмешки провоцируют Робеспьера, всегда столь тонко ощущающего оскорбления своего достоинства, на очередные яростные попытки добиться, чтобы его услышали. Но его снова заглушают:
– Мы не слушаем заговорщиков!
Вадье вернул Робеспьера в центр дискуссии, но даже и так сохраняется риск, что его грубоватый юмор заставит депутатов потерять концентрацию. Понимая, что происходит, Тальен возвращается на трибуну и призывает собрание вернуться к сути дела. Робеспьер восклицает:
– Уж я-то мог бы подсказать, как это сделать.
Комментарий звучит как скрытая угроза; он встречен ропотом.
Робеспьер:
– Мои враги злоупотребляют Национальным конвентом!
По всему собранию:
– Долой Робеспьера!
Не поддаваясь на упреки Робеспьера и осознавая хрупкость доказательств его «тирании», Тальен настаивает, что события предыдущего дня сами по себе достаточны для того, чтобы обвинить Робеспьера в заговоре. Выступления Робеспьера сначала в Конвенте, а затем в Якобинском клубе были связаны с его закулисными попытками подорвать единство комитетов и увеличить собственные полномочия за счет той роли, которую он играет в зловещем полицейском бюро.
Когда Тальен заканчивает свою речь, Робеспьер выходит вперед:
– Я требую казни.
Андре Дюмон, блестяще справившийся с задачей не дать Робеспьеру подняться по лестнице на трибуну, вступает в беседу:
– Ты заслуживаешь ее в тысячу раз больше…
Робеспьер:
– Избавьте меня от этого преступного спектакля[549].
Сидящий в кресле Колло пытается поддерживать порядок в возникшей суматохе, отовсюду раздаются вопли: «Арестуйте его!»
Робеспьер принимается сыпать оскорблениями в адрес сидящих на скамьях монтаньяров. Но затем он прибегает к новой тактике. Внезапность нападок, обрушившихся на него, заставила его совершенно забыть о стратегии, с которой он пришел в Конвент сегодня утром: он ведь собирался обратиться к умеренным депутатам собрания. Реплика, сказанная Дюпле на выходе из дома, показывает, что именно от него он ожидает поддержки в этот трудный момент. Его вчерашние речи подготовили почву для этого шага: он говорил об hommes de bien (честных людях). Повернувшись спиной к монтаньярам, чтобы обратиться к остальным участникам собрания, он произносит:
– Именно вам, чистым, добродетельным людям, а не этим бандитам, я адресую свои слова.
Его призыв встречают каменным молчанием и отведенными взглядами. Правые и центристские депутаты, которыми руководят ночные собеседники Тальена, отказываются прийти ему на помощь. Слишком хорошо их подготовили. Они сидят сложа руки. Только Дюран-Майян выходит вперед и замогильным голосом произносит:
– Злодей! Добродетель, на которую ты ссылаешься, велит человечеству отправить тебя на эшафот![550]
Это громогласное заявление в сочетании с загодя отрепетированной неслучайной пассивностью умеренных депутатов оказывается для Робеспьера сильнейшим ударом. В отчаянии, к которому, несомненно, теперь примешивается и страх, он вновь обращается к сидящему в кресле Колло:
– На каком основании, председатель, ты поддерживаешь убийц?
Тальен:
– Вы его слышали. Он относится к нам как к убийцам!
К ним снова присоединяется секретарь Дюмон:
– Мы не хотим вас убивать, это вы хотите убить общественное мнение.
Согласно принятой практике, когда заседание длится достаточно долго, председатель на некоторое время самоустраняется, а его место занимает другой депутат. В этот момент Колло на посту председателя сменяет Жак-Алексис Тюрио. Робеспьер едва не теряет дар речи. На его неистовые возгласы Тюрио отвечает: «Вам придется дождаться своей
