Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Зигмунд Фрейд часто говорит о «противоположных волях»58, о «моторном импульсе-воле»59, о «противоположных намерениях»60. Но в основополагающем противостоянии у него находятся «Я» и «Оно»; хотя Фрейд называет их психическими структурами, я не могу отнести их к чисто психическим явлениям, учитывая, например, что фрейдовское «Я» пребывает не только в сознательном, но и в бессознательном, что «Я» имеет доступ к моторике, что «Оно» являет нам либидо, а «Я» – «инстинкты самосохранения»; на мой слух, «Оно» представляет скорее потребностное движение, а «Я» – «противоположную волю», обратную трансцендентальность.

У Адлера «чувству неполноценности» противостоит «чувство превосходства».

У Юнга «жизни», «природным инстинктам» противопоставлен «дух» (см. § 136е).

Таким образом, у владетельных феаков, а также у сыновей Алкиноя, у аналитических психологов ананкотическому «иксу» всегда противостоит какой-то фелиматический (волевой) «игрек».

Только у Симонова потребности может противостоять лишь другая потребность. Симонов в этом вопросе монистически ананкологичен.

Но так ли это?

§ 148

У Павла Симонова мы обнаруживаем не только «потребность», но и «мотивацию». Очень часто эти слова выступают в качестве контекстуальных синонимов61. Но если это синонимы, зачем говорить о «потребностно-мотивационных механизмах»62? Мы ведь не станем говорить о «филолого-лингвистических» явлениях, а если станем, то хороший редактор нас тут же устыдит и вычеркнет одно из слов. Стало быть, между «потребностью» и «мотивацией» нельзя ставить знак тождества.

Обычно Симонов и не ставит. Он определяет мотивацию как «второй этап организации целенаправленного поведения по сравнению с актуализацией потребности»63. Он говорит, что «…потребность трансформируется в мотивацию, становится «опредмеченной потребностью»64 (курсив мой. – Ю. В.). «Если мы принимаем положение о том, – пишет Симонов, – что потребности есть основа, движущая сила, побуждение и цель человеческого поведения, то мотивы, стремления, желания, интересы, цели, установки, ценностные ориентации субъекта производны от его потребностей (курсив мой. – Ю. В.)…»65.

Видите, при внимательном чтении мы и у Симонова обнаруживаем двоякую трансценденцию – потребностную и мотивационную.

Однако мы не можем симфонизировать последнюю с общефеакийскими «духом» и «волей». «Дух», точнее, «духовность» Симонов определяет как индивидуальную выраженность в структуре человеческой личности идеальной потребности познания66. Под волей же понимает «дополнительную» потребность преодоления препятствий на пути к цели67, которую филогенетически низводит до павловского «рефлекса свободы». Воля способна усилить или ослабить ту или иную из конкурирующих потребностей68, на уровне эмоций воля способна вмешаться в конкуренцию мотивов69, но, с точки зрения Симонова, она не является «сверхрегулятором» и тем более сознательным саморегулятором деятельности и поведения70, как не является она и наиболее сильной доминирующей потребностью71.

§ 149

Я уже, помнится говорил (§ 25), что считаю потребностную теорию Симонова психофизиологически совершенной и самодостаточной. Но если на ее основе мы собираемся строить антропологическую систему, Симонов нуждается в философском переводе. Частично я этот «перевод» уже начал во второй главе. А сейчас продолжаю.

Мне необходимо разделение (или дополнение) симоновского «потребностного». Во-первых, потому что я предположил двоякую трансценденцию, и если первую, эманационную, от бионоуменального к биофеноменальному, я уверенно могу наименовать собственно Потребностью, то вторую, встречную, от феноменального к ноуменальному, я тоже должен как-то антропологически наименовать. Во-вторых, как мы только что видели, все феаки-философы допускали и описывали некое безусловное трансцендентальное противостояние в человеке. В-третьих, на своем жизненном опыте я постоянно убеждался в том, что потребности мои – это одно, а те решения, которые я принимаю, те шаги, которые я делаю при выборе жизненного пути, те установки, которые я себе даю, – как бы это лучше сказать? – с одной стороны, они, конечно же, обусловлены моими потребностями, но с другой – часто противоречат им, и долго, иногда десятилетиями противоречат, а мне, представьте, хочется, чтобы они противоречили, и потребностный свой конфликт я мучительно переживаю, но «мотивационно», «волево», «духовно» я радуюсь, я горжусь своим решением, не жалею о своем выборе… Например, я благодарю Бога за то, что сорок лет назад я отказался учиться на актера. Но когда я прихожу в театр к своей сестре-актрисе, сижу у нее в гримерной, вдыхаю запах грима, костюмов, пропитываюсь нарочитой нервозностью актерских обсуждений, а затем выхожу на сцену пустого театра… верите ли, я в этот момент душу дьяволу готов продать, чтобы исправить мое, мягко говоря, дурацкое решение… А после опять благодарю Бога за то, что души не продал и в актеры не пошел… Я точно знаю, что быть актером, пожалуй, основная потребность моей жизни. Но что-то очень мощное, властное, мудрое вытеснило ее к чертовой матери на периферию моей судьбы. И с этой глубинной периферии вытесненное лицедейское питает и мое общение с людьми, и мои лекции в университете МГИМО, оно сделало из меня телевизионного ведущего.

Но что противостоит нашим потребностям, что принимает решения?

Я не могу назвать это симоновской мотивацией. Она у Симонова слишком близка сознанию, а я ищу нечто равновалентно-иррациональное Потребности. К тому же ни один из моих дарителей-феаков это слово не примет, вернее, я не смогу симфонизировать его с их описаниями встречной трансцендентальности. Представьте себе, что, антропологически исполняя Максима Исповедника, я заговорю о «двух мотивациях» Иисуса Христа… Нет. Ради Бога, не представляйте. Не надо!

Я долго мыкался с терминами. Мне надо было и не ущемить Симонова, по моему глубокому убеждению, открывшего новый период и новую эру в развитии ормологического метода, и максимально симфонизировать его с кайно; мезо– и даже палеоормологами. Слово «ормэ», у стоиков обозначавшее вторую трансцендентальность, я решил приберечь для всей трансценденции, первичной и вторичной, эманационной и экзистенциальной.

Не буду докучать вам описанием своих длительных поисков и сразу скажу: лучшего термина, чем «0еХг|ЦО1», я не нашел. На русский язык это греческое слово переводится как «воля». Волей я и предлагаю называть встречную биотрансцендентальность.

«Воля» выиграла у меня терминологический тендер вот на каких основаниях.

Она семантически богата и разнообразна, причем в ее разнообразии заключены именно те значения, которые интересуют меня в первую очередь: «желание», «выбор», «повеление». Все эти значения, как мне объяснили этимологические словари, содержатся и в греческом «фелима», и в родственных ему древнеиндийском «варас», авестийском «вара». В немецком глаголе «wollen» мы находим и стремление, и требование, и побуждение. В русском «воля» не звучит разве что «отбор», но зато это слово однокорневое с «удовольствием» и «удовлетворением».

В отличие от «духа» – очень влиятельного претендента – «воля» менее зависима от богословия, менее погружена в Тайну, в дихотомию