Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева
Остальные русские поэты откликнулись на зов весьма скупо.
Тягостные видения реинкарнации, постигшие Александра Блока именно в Венеции, размокшая каменная баранка, привидевшаяся Борису Пастернаку, поэтическое соревнование Анны Ахматовой и Николая Гумилева «на заданную тему».
Отторжение по непонятным, скорее всего, надуманным причинам «веницейской жизни, мрачной и бесплодной» чувствуется и в великолепном, едва ли не единственном венецианском стихотворении Осипа Мандельштама. Валерий Брюсов в своих поэтических текстах не только, соответственно, мрачен, но и мало изобретателен: «Опять целую богомольно Венеции бессмертный прах»…
И даже Иосиф Бродский, так любивший Венецию, посвятил ей всего лишь эллегическую «Лагуну» (1973) и балладные «Венецианские строфы» (1982). Малопродуктивно для такой большой и многолетней любовной привязанности. Зато его эссе «Набережная неисцелимых» – абсолютное воплощение литературной преданности венецианским миражам.
Венеция – это диагноз. Сказал мне один практикующий психолог, доктор наук и крупный новорусский бизнесмен в одном лице. Этот город, якобы, способен вогнать в депрессию.
А я бы все же добавила: только того, кто к ней, депрессии, был уже заранее предрасположен.
Но, если судить по поэтическим текстам русских поэтов Серебряного Века, то мой собеседник был близок к истине. Чего стоят хотя бы действительно вгоняющие в тоску «гондол безмолвные гроба» у Александра Блока!
Намного все же светлее и живоноснее литературных текстов венецианские письма русских классиков. У Чехова та же гондола «птицеподобная». Что ж, как назовешь, на том и поедешь…
И хотя А.П. Чехов был порою склонен к унынию, в Венеции оно его не настигло. Отчего бы это иначе увиделась ему Царица Морей, как «голубоглазая Венеция»? Не оттого ли, что линза лагуны отражает и увеличивает небесный свет во много раз?
То ли небо отражается в воде каналов, в блеске влажных мостовых, то ли сам город с набухшими голубыми артериями запечатлен в небе в перевернутом, зазеркальном виде.
Удивляться ли тому, что именно отсюда пошли однажды караваны судов, развозящие по королевским домам и замкам первые венецианские зеркала причудливых форм, в кипарисовых и хрустальных рамах, осыпанных золотой и серебряной пыльцой.
И стекло, знаменитое венецианское стекло, играющее всеми цветами радуги, как морская вода на закате или в лунном омуте. Так много воды вокруг, прозрачной и сияющей, как промытое стекло. И дождь стучит о крышу, словно бусы, рассыпанные неосторожной рукой венецианской матроны.
Из сокровенного зерцала,
смеясь, Венеция мерцала.
Венецианское стекло
через моря перетекло,
и плавилось, и золотилось…
Но все же солнце закатилось.
Редко кто из русских писателей мог войти как свой в бездонные глубины венецианского палаццо. Разве что Иосифу Бродскому повезло быть своим в некоторых домах этого плавучего города. Не всем довелось видеть, как просторны палаццо изнутри, какая чудесная резьба украшает потолки, какие глянцевые, ковровых расцветок изразцы покрывают камины и голландские печи, какая живопись на потолке и стенах! Ах!
Я и вправду ахнула, когда попала на большой прием, устроенный Европейским Обществом Культуры в одном из таких дворцов. И не перестаю удивляться уже много лет, бывая в Венеции на ежегодных съездах этого Общества, основанного итальянским философом Умберто Компаньоло в пятидесятые годы прошлого века, в пору расцвета европейской философии и культуры.
Внутренние покои, залы и потаенные комнаты огромных, обветшавших от времени, но все равно роскошных венецианских палаццо – это частица неприкасаемого исторического «privacy», та самая «внутренняя Венеция», которая неохотно приоткрывает двери перед чужаком.
Так что сказать: я был в Венеции много раз, и все там видел – может только недальновидный и недалекий человек. А вот Иосиф Бродский, бывавший там многажды и подолгу, оставивший нам в назидание и стихи, и эссе о Венеции, считал, что невозможно «стать» венецианцем, перевоплотиться в него.
От себя добавлю, что да, это так же невозможно, как невозможно стать китайцем, даже будучи китаеведом. Но любить и китайский язык, и венецианский карнавал никому не возбраняется.
Как не возбраняется о Венеции писать, рисовать, чеканить ее в профиль и анфас. И, конечно же, фотографировать Венецию, неустанно, страстно, упоённо…
РАСКАДРОВКА
Сама еще ничо,
гляжусь молодцевато:
сума через плечо
и два фаттапарата.
Пока еще несут
меня по миру ноги,
невиданных красот
дабы заснять с треноги.
На ледяных ветрах,
укутавшись в ветровку,
снимать – и впух, и впрах,
почуя раскадровку.
Свивать ли слов тесьму
в блокноте и планшете,
врубаясь в жизнь саму
на маревой Пьяцетте.
От страсти затяжной
не чуять перегрузки,
бежать – вперёд спиной
и ползать по-пластунски.
На лаврах почивать
и очуметь от лени
иль вечно кочевать
и падать на колени,
дабы вписался в кадр
вот этот блик предвечный
на лицах олеандр,
на заводи заречной.
И жизни жадный плод
снимать в упор, вживую,
и венецийских вод
мантилью кружевную.
А зимний карнавал
в неистовстве ретивом,
кто только не снимал
небесным объективом.
Крыло ли за плечом
в азарте бьет заядлом…
А я здесь ни при чем,
а я всегда – за кадром.
Базар
Галдеж многоязыкий. Бормотанье.
Перед толпой жемчужных слов метанье.
Там словно бы кого-то напугали:
кричат ослы и люди, попугаи…
На площадь выйди и промолви слово.
Кричат торговцы, продавцы съестного.
Кричит погонщик, поправляя дышло.
И потому тебя почти не слышно.
Утробный хохот. Лепет простодушный.
Кричит вельможа и холоп ослушный.
Визжит богатый. И вопит бедняга.
Такой базар. Такая передряга.
Обычный гвалт. Обычай человечий.
Шумит собранье и базарит вече.
Заради славы все вопить горазды.
Гундит неправый. Голосит горластый.
Оранье, вопли, гвалт, галдежь и гомон,
язык обезображен и изломан.
И чтоб не дать совсем словам погибнуть,
придется выйти, возопить и гикнуть.
Индийские очарования
ПОЮЩИЙ БУРУНДУК
Восемь с
