Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

Вскоре он сдал документы в политехнический институт, получил тройку по математике, тройку по физике, четверку по химии и заявил мне:

— Так и не возьму в толк, какой факультет лучше?

— Ты же подал на химический, чего спрашиваешь?

— А я почем знаю, у нас в селе цемзавод, вот я и подал на химический…

По русскому языку он срезался. Домой вернулся мрачный. Мы уже привыкли к тому, что он всегда после экзамена ударом ноги распахивал дверь и, ухмыляясь, объявлял:

— Отвечал хорошо, но поставили «три». Ну, ясное дело, я парень деревенский…

Но в этот раз он был мрачен, даже от обеда отказался. Я подошел, положил руку ему на плечо. Он мотнул головой и, не глядя на меня, пробормотал:

— Э-э, я же знаю русский. — И, забавно выговаривая слова, произнес по-русски: — Куда вы спешите, девушка? — Криво усмехнулся и снова помотал головой.

— Ну, не беда, бывает, — сказал я.

Размик задумался, потом спросил:

— А ведь говорили, что, если ты захочешь, придумаешь что-нибудь…

Я неопределенно хмыкнул. Он понял меня и на другой день уехал в село. Месяца через два явилась его мать и стала просить, чтобы я пристроил его на работу, потому что, «сам знаешь, город все-таки… Жалко мальчика…».

Я пошел с Размиком к знакомому — главному инженеру завода.

Главный посмотрел на Размика и, словно не сумев сразу разглядеть его, сел и смерил с ног до головы взглядом. Оглядел и расплылся в улыбке.

— Дай ему работенку, пусть трудится, парень он смирный, — сказал я.

— Образование у тебя какое? — спросил главный.

Размик потоптался на месте, покосился на меня.

— Говори.

— Десять классов.

— Отец работает?

Размик снова взглянул на меня. Я кивнул головой.

— Работает…

— Сколько получает?

Размик удивленно уставился на меня. Я снова кивнул, но он, вместо того чтобы ответить, захохотал.

— Чего гогочешь? — спросил главный.

Размик продолжал громко, от души хохотать. Потом наконец перестал и спросил неожиданно:

— А ты можешь мешок муки на себя взвалить?

Главный тоже рассмеялся, покрутил головой, написал что-то на листке бумаги и протянул его мне:

— Пройдите в отдел кадров.

Но в отдел кадров мы так и не пошли. Размик вернулся в село…

Почему я все это вспомнил?

Сейчас, на свадьбе, мы сидим рядом; он уже немного хмельной и, тоскливо поводя глазами, тихонько мурлычет себе под нос: «А не ты ли меня поймешь?..»

Вот уже около шести лет он работает экскаваторщиком на цементном заводе. Женат, трех дочерей имеет. Другим он стал, изменился, а может, просто повзрослел на шесть лет…

Давно я не был в нашем селе, не видал его.

Наше село…

Удивительное дело — не было у нас связи с селом. Отец, не поладив с земляками, укатил оттуда в Ереван в двадцать девятом году и ни разу не возвращался обратно. И все же мы, дети жителей села, нынче ставших настоящими горожанами, говорим «наше село», да еще с такой уверенностью, с какой и не каждый деревенский скажет.

А сейчас, на свадьбе, сидящий рядом со мной Размик приговаривает:

— Ну, конечно, до вашего «Двина» или «Армении» нам далеко, но уж чем богаты…

Он подмигивает мне. А я гляжу на него и мысленно твержу: «Размик, милый ты мой, жить в городе — еще не значит пить „Двин“ и „Армению“. Да и не „наши“ они вовсе, если хочешь знать. У вас вот — худо ли, хорошо ли, да свое. А для нас все в магазине». Я молча выпиваю. Ух ты, крепко! Он смеется, заметив, как меня перекосило.

— А мы что, каменные, что ли? — И поворачивается к музыкантам: — А ну давайте что-нибудь такое, да повеселее!

У кларнетиста волосы растрепаны, он небрит, но при галстуке. Зачем он его надел? Понимаю. Половина приглашенных — из Еревана, пусть видят, что и здешние не лыком шиты…

— А ну давай, Аршо-джан! Жми! — подзадоривает Размик, и Аршо «жмет» такую стремительную мелодию — румынскую или молдавскую, не разберу, что будь здесь настоящий музыкант — молдаванин или румын, — и тот бы позавидовал.

— Ну, что скажешь? — гудит мне в ухо Размик. — Правда, мы люди деревенские…

Аршо, понятно, знает цену своему искусству. Как бы там ни было, «деревенская часть» гостей довольна и горда его игрой. Все деревенские то смотрят поощрительно на Аршо, то чуть-чуть насмешливо на гостей из города. Мол, не воображайте… А «городским» — нипочем, едят себе, разговаривают, шумят. Дело доходит до того, что Размик вскакивает и орет:

— Эй! Вы же не на профсоюзном собрании! Здесь слушать надо!

Ну, ясно: это не только для того, чтобы заставить уважать труд музыкантов. Или я ничего не понимаю, или слишком хорошо понимаю, что в представлении местных жителей у них с городскими счет 0:1, который они хотели бы сравнять чем-то не своим — не то румынским, не то молдавским. Одним словом — «не воображайте» …

Но тут произошло нечто совсем неожиданное.

Встал с места один из наших родственников (все деревенские говорили о нем: «Настоящий министр — по виду и по всему!») и сделал знак музыкантам. Те перестали играть.

— Ребята, дорогие, — сказал министр, — играете вы здорово, это верно, но давайте-ка что-нибудь наше, деревенское, а? Вы же араратцы, черт побери!

Музыканты недоуменно уставились на Размика, а Размик, которого тамада назначил «руководителем по музыкальной части», недовольно поморщился и пробурчал:

Вот тогда-то и началась настоящая свадьба. Та самая свадьба, на которую приехали не только министр, но и декан химического факультета, и отец мой, и многие другие, по рождению и душой «истинные араратцы», и мы — младший мой брат и я.