Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х — 30-х годов - Наталья Александровна Громова
28 февраля 1940 год.
Был у меня на днях Фадеев. Я люблю его за то, что он жестоко и смело относится к жизни, и за то, что он такой широкий, большой человек. И вот он приходит ко мне искать — если не утешения, то какой-то уверенности и возобновления (я отнюдь не имею в виду романтические чувства) своих временно растерянных сил и чистоты.
Он говорит: я пришел к тебе как к своей молодости, пришел посмотреть ей в глаза. Я подумала, что мне, наверное, всю мою жизнь придется купаться в горе. Своем и чужом. Трудно смотреть правде, трудно смотреть горю, трудно смотреть жизни в глаза. Много для этого нужно душевных сил. И я счастлива, когда нахожу их. И я подумала, что я всегда после несчастий и трудностей испытываю какую-то грустную радость. Это оттого, что человек растет на горе[413].
«29 февраля звонок Фадеева», — записывает Елена Сергеевна. 1 марта: «20.30. А. А. Фадеев. Весь вечер — связный разговор, сначала возбужденный — с Фадеевым, потом более сдержанный — со всеми вместе»[414]. В письме Т. Луговской, возможно, отзвук разговора с Фадеевым по поводу тяжкой болезни Булгакова и его ожидаемой смерти. В эти дни Фадеев почти каждый день бывает у Булгакова по прямому поручению Сталина. Но случилось так, что в эти дни он открыл для себя мужественного человека и значительного писателя.
Пятнадцатого марта Антокольский пишет Гольцеву: «Знаешь ли ты о том, что умер Булгаков»[415].
Эпилог. Без узлов
...Нет такого узла, который когда-либо кем-либо не был бы развязан или разрублен, и тогда... тогда узел оказывается веревкой. Она может служить бичом <...>. Ее можно привязать к крюку <...>. И ее можно выбросить — и жить без веревок и без узлов.
Сергей Дурылин. В своем углу. 22. VIII.1926 г.
Разрыв между людьми не означает окончания их отношений. Они продолжают длиться помимо воли людей — в памяти, в сознании, во сне; вольно или невольно остаются отчеркнутые главы жизни, повороты, связанные с тем или иным человеком. Свое прошлое можно не любить, тяготиться им, но оно встает на пути как тень отца Гамлета.
Пастернак после войны писал роман пересечений и случайных-неслучайных встреч — «Доктор Живаго». В эвакуации в Чистополе он жил бок о бок с Дмитрием Петровским. Десятки писателей оказались запертыми в маленьком городишке — Пастернак и Асеев, Федин, Леонов.
Драматург Александр Гладков писал в дневнике об атмосфере чистопольского существования:
Столовка Литфонда на углу Толстого и Володарского. Вход прямо с улицы без тамбура. Дверь все время открывается и захлопывается, люди входят и уходят, сидят, стоят, оживленно разговаривая о фронтовых сводках <...>. Угловатый, в кожаном пальто, с красным шарфом, с лицом, протравленным жесткими морщинами, с седыми, словно спутанными волосами и дикими глазами, все время двигающийся, то входящий, то уходящий, чтобы вернуться обратно, Дмитрий Петровский[416].
Еще несколько раз в воспоминаниях Гладкова появится Петровский, как тень присутствующий на каких-то общих собраниях. Кажется, что этот человек давно уже умер, но продолжает двигаться по какой-то заведенной привычке. За год до смерти в 1954 году Петровский написал:
Когда-нибудь потомок поздний
Оценит труд мой — знаю я.
Благословит, взглянув на звезды,
Тот ясный путь, где буду я.
И неизбывность бытия
Наполнит вечной явью воздух.
В его дыханьи буду я,
Земли жилец
Скиталец звездный.
Пастернак пытался в Чистополе вновь дружить с Асеевым, заново сошелся с Фединым и Леоновым, но с Петровским не мог.
В первую зиму после войны, 25 декабря 1945 года, в Переделкине на даче Вс. Иванова соберутся многие писатели, война сделает их раскрепощенными, непривычно свободными и даже счастливыми.
Зелинский описывает в дневнике ту встречу, отмечая с обидой недоброжелательное отношение к себе Пастернака:
Приехал Вс. Иванов из Нюренберга <...>. Были оба Тихонова, А. Н. Толстой, Н. А. Пешкова, Н. Погодин с женой, И. Л. Сельвинский <...> Пастернак и Б. Ливанов с женой <...>. Пастернак пускал в мою сторону шпильки. Его просили прочесть стихи. Он читал переводы из Бараташвили («Синий цвет»). Потом прочел стихотворение («Из двух книг») 1931-го и Марбург. Н. Тихонов просил прочесть Пастернака второй вариант, но тот отказал. Читал Борис с большим подъемом. Ему шумно и много аплодировали, и Ливанов сказал, обращаясь к Н. Тихонову:
— Это, Коля, в твоем союзе единственный поэт.
— К сожалению, он не в моем союзе, — ответил Тихонов.
Потом Пастернак что-то ехидствовал. Его, видно, раздражал Тихонов.
Он даже рассказал такую вещь (но думаю, что он это выдумал, чтобы позлить Тихонова). Китайский поэт Фу-Бай-Чан делал альбом автографов, который — «в виде большой чести должен был отправить (?) и я, — сказал Пастернак. — Я написал приблизительно следующее: “Желаю Вам успеха и здоровья и не быть обманутым русскими лжецами, что касается меня, то я не люблю никаких металлических и литературных сравнений, которыми у нас воздают часто хвалу (“железный”, “твердокаменный” и т. д.). И я считаю, что символом современной культуры должен быть человек, не вбивающий палкой в голову брата свои мысли, а жертвующий своей жизнью проповедник”». Я не помню, — продолжал Зелинский, — точно его слов, но смысл был именно такой. Пастернак это говорил Тихонову, но тот ничего не сказал. Он вообще уходил в беседе сознательно от всякой политической остроты. Всеволод сказал, что Тихонов сам пришел к нему в гости. Он его не звал[417].
Зелинский почувствовал, что нерв этой встречи — внутреннее напряжение между Пастернаком и Тихоновым. Здесь еще есть боль, обида. Тихонов готов слушать стихи Пастернака, но не его опасные речи. Тихонову судьба уже не дарит строк. Возле Пастернака можно греться, его поэзия остается подлинной.
Всем тем, кому я доверял,
Я с давних пор уже неверен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.
Но Пастернак всем своим видом показывает, что прежним отношениям пришел конец. Отсюда это — «не буду читать», и горестный Тихонов, которого «никто не звал».
В письме Надежде Яковлевне Мандельштам Пастернак высказывается еще определеннее:
...от моего былого миролюбия и компанейства ничего не осталось.
