Агнес - Хавьер Пенья
Забытый «Грек Зорба» лежит на столе, Шахрияр уже никогда не сможет прочесть эту книгу: ее, быть может, прочтет кто-то другой, кто придет позже, и эта книга, быть может, изменит всю его жизнь. Другие, их жесты, их слова и забытые ими книги — вот что, по словам Форета, меняет нашу жизнь.
— Почитай мне «Собор», — просит она.
Он на другом конце телефонной линии. С мо мента их возвращения из Греции прошло семь недель.
— Что?
— «Собор» Карвера. У тебя дома есть? Сходи за ним и прочти мне вслух, я подожду.
— Разумеется. «Собор» у меня есть, я ведь преподаватель литературы, неужто забыла? Ты что, полагаешь, «Собор» — это самый лучший рассказ…
— А ты собираешься спорить, какие рассказы мне слушать, а какие — нет?
Потеряв зрение, Шахрияр стала жестче. Она уже не та избалованная девушка, которую я знал когда-то. Теперь она ведет себя так, будто весь мир ей задолжал, но кто решится ее в этом винить? Не имея возможности предъявить претензии к миру, она предъявляет их к окружающим. С другой стороны, и не скажешь, что человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, в данный момент входит в ее окружение. Шахрияр живет с родителями в прибрежном городке и раз в неделю ездит в больницу. Так что больше он ее не видит, хотя они довольно часто перезваниваются.
— Читай, — требует она.
И он начинает читать ей историю слепого, сочиненную Реймондом Карвером.
Пока звучит рассказ, она молчит. Время от времени он останавливается и спрашивает, слушает ли она, — ему кажется абсурдным читать абзац за абзацем в мобильный телефон. Она говорит, да, слушаю, и, судя по ее тону, история доставляет ей удовольствие.
— Мне нравится твой голос, — говорит она. — Никогда и не думала, что мне настолько нравится твой голос.
Теперь голос, звук для нее — это все, в нем вся жизнь Шахрияр. Ему хочется обнять ее, как обнимал на «Летучем дельфине», на обратном пути в Афины. Уже стемнело, море волновалось; по словам Форета, всю дорогу до Пирея его не покидало ощущение, что он движется огромными скачками: прыг-скок по воде. Всякий раз, когда тяжеленная посудина падала на воду, облака соленой морской воды заливали стекла и возникало ощущение, что они того и гляди пойдут ко дну. При каждом прыжке пассажиры в салоне вскрикивали громко и пронзительно. По словам Форета, он тогда подумал, что сейчас не самый плохой момент стать утопленниками. Шахрияр крепко в него вцеплялась, но сжимала и маленький бумажный пакет — на случай, если подкатит тошнота. В больничке на Идре ей дали таблетку, противорвотное средство, однако обнаружили полную неспособность решить проблему внезапной слепоты. Двое дежурных врачей, преклонных лет мужчина и среднего возраста женщина, переглянулись, перекинулись несколькими греческими фразами и посоветовали им сесть на первый паром и ехать в Афины. Человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом, вспоминается Шахрияр на «Летучем дельфине» в платье из шифона, нежного, как кожа ее рук, как ее манера чуть надтреснутым голосом мурлыкать песни Леонарда Коэна. Ее зрачки пронзали ему грудину, пронзали окна, пронзали море винного цвета, которое прежде, всего вздох назад, было таким мирным и синим.
«Хочу, чтобы ты знала: я никогда не покину тебя, Шахрияр, я всегда буду рядом с тобой» — вот что, по словам Форета, шептал он ей, как шепчут любовнице, от которой уходят.
— Пленки, — говорит она.
— Какие пленки?
— Те, что записывает женщина для слепого в «Соборе».
Рассказ она знает наизусть, слово в слово; у него создается впечатление, что в последние недели она уже не раз просила разных людей прочесть ей этот рассказ. И говорила, как и ему, что ей нравится звук их голосов?
— Хочу, чтоб ты записывал пленки для меня, рассказывал мне разные истории, говорил о том, что с тобой происходит. Не знаю, что именно, это ты профессор, не я. Худшее в слепоте — скука: я не могу читать, не могу смотреть телевизор, не могу вообще ничего, и мне нужно развлечься.
И он ей говорит, что согласен, что сделает все, о чем она просит, что будет присылать ей записи, что постарается ее развлечь. И еще говорит, что все это временно, что все пройдет.
— Конечно, это временно, — отвечает она, — ровно до той минуты, пока меня не закроют в склепе в этом царстве-государстве на берегу моря.
Поначалу это дается ему непросто. По словам Форета, если начинаешь излагать, как прожил день, ты запросто впадаешь в депрессию: все, что с тобой происходит, обнаруживает безграничное отсутствие смысла.
Как это ни странно, он считает неуважительным рассказывать ей о своей жене, да и о дочке, так что если их и упоминает, то вскользь, будто проходит на цыпочках. И до такой степени на цыпочках, что в конце концов и сам начинает верить в то, что жена и дочка являют столь малозначимую часть его существования, что та обладает не большей важностью, чем прочитанная книга или пленка с фильмом, на которую ты взял и записал другой.
Рецензирование собственной жизни может навести на мысль, что вся твоя жизнь есть не что иное, как исключительно рецензия, и более ничего. Выстраивание иерархии, по его словам, это всё: внезапно его жизнь стала подчиняться некоему распорядку с признаками алгоритма. То, что не подпадает под запись, для тебя просто не существует, это что-то третьестепенное, как ночной сон или опорожнение кишечника.
То же касается людей. В особенности людей.
Шахрияр спрашивает у него порой:
— Ты что, так редко видишь жену и дочку?
И наступает день, когда он так ей и говорит, когда человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, это ей и говорит, хоть это и нелепо, но он ведет себя так, будто они когда-то были любовниками.
А она в ответ преподносит ему слова той старой песни. «Сюзанна». Идра. Леонард Коэн. Исследование, естественно, вылетело в трубу, но об этом он Шахрияр не рассказывает. И она его об этом не спрашивает.
— Не звони мне больше, — говорит она. — Записывай для меня пленки.
Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, беспрекословно ей подчиняется.
И пусть ему нечего рассказать, однако он берет магнитофон, вставляет кассету, нажимает на красную кнопку и говорит, говорит без остановки. Говорит перед черной громоздкой старомодной штуковиной, немного похожей на тостер. Обычно он занимается этим в университете, в своем кабинете,
