Агнес - Хавьер Пенья

По его словам, он ненавидел, когда жена пыталась его соблазнить.

— Может, ты расскажешь сказку мне? — промурлыкала она.

Он утверждает, что они поцеловались, а потом она с досадой показала на раскладушку, где, спиной к ним, спала девочка. Маленькая лампочка под красным абажуром, похожим на тюльпан, тускло освещала комнату. Ната боялась темноты, поэтому приглушенный свет горел всегда.

Он пожал плечами:

— Она не увидит.

Она снова поцеловала его.

— Честно говоря, мне не помешает встряска: работа с марокканцами вгоняет в такой стресс!

Итак, они достигли стадии, когда секс не помешает.

— Только я попрошу кое о чем, — сказал он.

— О чем? — шепнула она сдавленно, почти задыхаясь. — Ты меня пугаешь.

— Подведи глаза сурьмой, которую я тебе купил.

Он думал, что Анна-Мари разозлится и откажется, но она только засмеялась, клацнув длиннющими передними зубами.

Похоже, ей и вправду нужна была встряска. Она очень осторожно встала и неумело обвела черной сурьмой черные глаза. Несмотря на неровные линии и полумрак, Анн-Мари была прекрасна. Скинув на пол ночную сорочку, она забралась в кровать.

Он лег на нее.

— А теперь скажи «’awqafa alliss!» — велел он.

— «’awqafa alliss»? Что это значит?

— «Держи вора».

— Держи вора? Ты неисправим! — Она зажала рот рукой, сдерживая смех. Ровно как Ната, когда он при ней сквернословил. Только этим они и были похожи.

Девочка захныкала, уставившись на них немигающим взглядом. Анн-Мари без единого звука отправила его успокоить дочь. В свою очередь он дал ей понять, что предпочел бы, чтобы этим занялась она, но Анн быстро провела его жилистой рукой по своему телу, давая ему понять, что она голая. Он закатил глаза, встал с постели, подошел к Нате, обнял ее и сидел рядом, пока она вновь не заснула. Ни один из них не произнес ни слова.

— Я не могу, — сказала Анн-Мари, когда он вернулся в постель. — Мне жаль, но только не при Нате.

Он снова пожал плечами и повернулся к жене спиной, намереваясь уснуть.

Он не отрывал глаз от затылка дочери.

— Ната — канарейка, — сказал он спустя какое-то время.

— Что-что?

— Ната хотела, чтобы я был черепахой, но дело в том, что она — канарейка.

— После возвращения из Лос-Анджелеса ты стал говорить какие-то очень странные вещи, — сказала Анн-Мари. — Расскажи как-нибудь, что там случилось.

— Я не хочу говорить об этом, ты же знаешь.

Она обиделась.

— Тогда не говори. Заметай все под ковер и молчи, как всегда. — Канарейка! — И она засмеялась. — Хватит болтать, спи.

— Хоть из дому беги…

— Дурачок.

По его словам, он повез Нату в Ессуэйру: три часа на автобусе туда и столько же обратно. Они глазели на коз, забравшихся на вершины аргано-вых деревьев. На грузных туристов верхом на верблюдах на продуваемом ветром пляже. Видели морщинистого мужчину, дремавшего среди бела дня в лодке с веслами по центру главной улицы. Смотрели, как тощие подростки сигают в воду, исполняя в прыжке сальто-мортале в дыму поджариваемой на решетке камбалы. Но ничто не помогло взгляду Наты вновь засиять. Теперь было две Наты: до Мажореля и после. В ней что-то изменилось.

Ничего страшного, рано или поздно мы все меняемся. Хотя происходит это, как правило, не в шестилетием возрасте.

Она уже не подпрыгивала, шагая, и стала похожа на пса, которого он видел с террасы риада, того самого, что приволакивал задние лапы. Как будто ее сбил какой-то долбаный мотоцикл. Только ничего такого не произошло. Просто она была канарейкой. И почувствовала утечку. Совсем скоро кто-нибудь крикнет: «Рудничный газ!» И придется спасаться бегством.

Крик раздался даже раньше, чем он мог ожидать. Когда они, вернувшись из Марокко, вошли в дом, пухлый конверт от Шахрияр уже притаился в почтовом ящике. Пухлый конверт, которого он ждал вот уже пятнадцать месяцев, но не хотел получать. Экземпляр «Грека Зорбы» на греческом. Записка, написанная от руки на ощупь, вслепую: «Ничего не жду. Ничего не боюсь. Я свободна». Девушка, которая всего лишь хотела увидеть мир, суеверная девушка с густыми бровями, прощалась. Она была третьей, кто ушел из жизни меньше чем за четыре месяца, и самой важной. Слезы катились из глаз человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, последних глаз, увиденных Шахрияр.

Ната не спросила, почему он плачет, как сделал бы любой другой ребенок, как сделала бы и она сама до своего перерождения, до того, как превратиться в канарейку. Она только тихо плакала в углу, глядя на его слезы.

Канарейки ощущают катастрофу в шахте раньше людей. При утечке газа они первыми падают без чувств, чем, сами того не желая, предупреждают людей, что нужно спасаться бегством. А когда шахтер убегает, он наверняка забывает прихватить с собой клетку.

По словам Форета, именно это он назавтра и сделал. Обул ботинки, натянул дышащую футболку, выбрал спортивные штаны, положил в рюкзак пару смен белья и книжек и бросился бежать.

И это не метафора: он буквально бросился бежать.

Ната думала, что папа придет встречать ее после школы, ждала его у дверей. Ей так хотелось, чтоб отец был черепахой — так у нее оставался бы шанс догнать его.

И пока он бежал трусцой, приближаясь к станции очистки сточных вод — верный признак того, что город остался позади; пока из-за оград частных домов его злобно облаивали собаки, явно горя желанием вонзить в него клыки, как охотничья псина — в Азию; пока солнце клонилось к закату, вынуждая решать, где провести ночь, — человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, думал о том, что бы он сказал тем вечером Нате, если бы она спросила.

— Я никогда тебя не покину, глупышка.

— Не называй меня глупышкой.

— Я сказал «пышка», глупышка.

Но только она никогда ему не верила.

Отрывок из дневника Агнес Романи

Сантьяго-де-Компостела, февраль 2020 года

У меня вскочил гнойный прыщ, на кончике брови. Покопавшись в Сети, я узнала, что это место называется хвостом. Прыщ болит, но его не выдавить. Вот ведь черт, только этого не хватало — заполучить на брови мини-вулкан, гребаный вросший волос или что-то в этом духе. Я продырявила его ржавыми маникюрными ножницами, но, кажется, стало только хуже.

Но как будто мешка с гноем на хвосте брови было мало — все остальное тоже не то чтобы шло как по маслу. Порой думаю, что я и сама, наверное, вросший волос, чужеродное тело, новообразование.

Я и так никогда не была чересчур уравновешенной, что бы это слово ни означало, однако, судя по всему,