Любовник Павлова 2 - Ника Маслова

Мне с Максом было легче расстаться, чем с ним — таким неудобным, и резким, и властным. Таким неприлично богатым, временами надменным и высокомерным. Привыкшим решать за себя и других. Заботливым, любящим. Совершенно прекрасным. Единственным. Нужным, чтобы дышать.

Я, блин, стихи в его честь готов был писать. Не знаю, когда со мной это случилось, но, кажется, я совершенно помешался на нём. И скучал так, как никогда, хотя мы ещё не расстались.

— Если бы я знал, что ты так будешь реагировать, то сказал бы тебе об отъезде прямо в аэропорту и сразу же посадил на самолёт.

Когда Павлов говорил это, я крепко держал его за руку. И мне не было стыдно, хотя я вёл себя, по его мнению, «хуже девушки». Я честно пытался смириться. Представлял, как сажусь в самолёт, тот идёт на взлёт, и я сижу там один, и... Блин! Мне легче было представить взорвавшийся самолёт, чем себя, добровольно улетающего за тысячи километров от единственного необходимого мне человека.

Я так загрузился этими мыслями и переживаниями, что позвонил Косте — вдруг остро захотел извиниться. До меня только сейчас, когда я сам терял, дошло, что он мог чувствовать тогда. Я рисковал остаться один, а на него свалился уже свершившийся факт, что любимый когда-то человек вычеркнул его из своей жизни. Да ещё и не с романтично летящим вдаль белым самолётом, а с дверью туалетной кабинки, отрывающейся, а за ней — ну такое себе со спущенными штанами и красными лицами.

Я категорически не хотел думать о том, что бы почувствовал, если бы Павлов меня «заменил» на кого-то, неважно, девушку или парня.

— Кость, прости меня, пожалуйста, если можешь. Я тогда думал только о себе. Я как ослеп, перестал видеть тебя, да и всех, наверное. Мир словно съёжился до одного меня. И я там... ну ты знаешь, что я наделал.

Костя выслушал меня, но я чувствовал — этого недостаточно. А потом вдруг понял, ведь и сейчас думаю только о себе.

— Знаешь, на днях кое-что выяснилось про то нападение на моего брата. Я хотел, чтобы ты знал: ты не имеешь к этому никакого отношения. Вообще никакого, на все сто процентов. Нападение могло произойти в любое время и в любом месте. Что в клубе — это просто совпало. Тот, кто напал — в общем, он псих сумасшедший.

— Поверю тебе на слово, хотя учившийся на твоей специальности мог бы выбирать более чёткое определение, чем псих сумасшедший.

Весь Костя был в этой фразе — с его дотошностью, вниманием к деталям, лёгкой ехидцей. Я жалел, что у нас так всё получилось, но, если бы единственным шансом познакомиться с Павловым было пройти тем же самым путём, повторил бы каждое своё действие.

Я так сильно боялся его потерять, что сейчас звонил бывшему. Этим «прости» шаманил удачу, пытался заранее уговорить судьбу не отнимать у меня любимого человека.

— Прости меня, — сказал я. — Я говорю это искренне, мне от тебя ничего не нужно. Надеюсь, ты счастлив со своим новым парнем.

— Я счастлив, — ответил Костя.

Счастлив ли я, он не спросил. А если бы задал вопрос, я бы не ответил — настолько боялся повредить пытающемуся улететь от меня, такому хрупкому и драгоценному тому-что-лучше-даже-не-называть.

Глава 45. Вадим. Смотри страху в глаза

Глава 45. Вадим. Смотри страху в глаза

Последние дни выдались суматошными, не только для нас, а для всех. Алексея Михайловича отозвали из отпуска, чтобы он помог организовать маме отъезд и позаботился о документах. Тома и Таня сбились с ног, выполняя многочисленные поручения босса. Я тоже что-то делал — старался, но всё валилось из рук. Косяк шёл за косяком, причём не из вредительства, а по невнимательности. В итоге Алексей Михайлович приказал мне до отлёта на рабочем месте не появляться.

Тепло со мной попрощался, пообещал, что, раз фонд взялся за дело, Макс обязательно встанет на ноги. Долго хлопал меня по плечу, улыбался — самолично проводил до двери и закрыл её за мной, не сомневаюсь, что с облегчением и желанием никогда меня больше не видеть.

Пусть и прямо в фонде об этом не говорили, но ситуацию с Максом всего лишь поняли, действия за спиной начальства одобрять не стали. Алексею Михайловичу то, что я провернул, особенно не понравилось.

Я несколько раз ему всё объяснял, а он упорно повторял, что мне стоило сразу всё рассказать, а не действовать исподтишка, пользуясь служебным положением.

— Честность и соблюдение правил — основа работы нашего фонда. Мы действуем именно так, не иначе.

— Я сам заплатил за обследование брата. Ни к кому в карман не залез. Я только немного соврал, всего лишь, чтобы его взяли на это обследование.

— Кстати, об этом. — Алексей Михайлович открыл ящик стола и достал оттуда увесистую пачку денег. — Максим Хотов попал в программу фонда, следовательно, мы оплачиваем всё, включая обследования. Вот, держи, пересчитай и подпишись в получении.

В той пачке оказалось всё до последнего доллара. Всё, что я заплатил за лечение брата, вернулось ко мне — неожиданно и почему-то не слишком приятно. Брать деньги мне категорически не хотелось, хотя это и глупо, конечно. Это же деньги. Просто деньги, и неважно откуда они. Прежде я всегда так считал, а сейчас как заклинило.

— Николай Николаевич особо об этом напомнил, — Алексей Михайлович прерывал мои возражения. — Таков порядок, и мы ни в чём не будем его нарушать.

Сумма передо мной лежала немалая, в чужой стране очень даже могла пригодиться, так что деньги я взял. Вроде как свои вернул, но послевкусие и от денег, и от нашего с Алексеем Михайловичем разговора осталось более чем неприятным.

Оно не уходило все дни, которые я ещё работал в фонде. Всё испортилось, будто я налил чернила в молоко. Грязь осела, но осадочек-то остался.

Прощание с сотрудниками фонда и его начальником — тёплое, сочувственное, понимающее отношение — оставило после себя чувство, что некоторые вещи никакими извинениями и оправданиями не исправить.

Вряд ли Алексей Михайлович будет на меня долго злиться. Он, может, и вовсе не злился. Но у него явно сложилось обо мне