В тисках тлена - Юрий Борисович Салов
Александр увидел момент. Никифор, ослепленный яростью, на миг открыл грудь. Александр рванул вперед, забыв о защите. Он вложил всю силу отчаяния и ненависти в удар левой рукой. Осиновый кол, направленный чуть левее центра груди, туда, где колдунья велела бить, вошел с глухим хрустом. Как в гнилое дерево. Но глубже. Глубже.
Никифор замер. Его мутные глаза расширились, в них мелькнуло нечто — удивление? Боль? Последняя искра того, что когда-то было человеком? Он посмотрел на торчащий из груди кол, на сына. Из его открытого рта хлынула не кровь, а черная, вонючая жижа. Он попытался шагнуть, рухнул на колени.
Александр не колебался. Он выхватил тесак. Лезвие блеснуло в свете упавшего фонаря. Один мощный, отчаянный удар. Со всего размаха. По шее.
Тишина.
Глухая, звенящая тишина накрыла заброшенную мельницу, заглушив даже шум реки за стенами. Александр стоял, тяжело дыша, над тем, что осталось. Тело Никифора лежало безголовым мешком у его ног. Голова откатилась к жернову, мутные глаза уставились в черноту потолка. Из шеи сочилась та же черная жижа. Из груди, где торчал кол, она пузырилась гуще. Запах стоял невыносимый.
Александр уронил тесак. Он смотрел на тело отца, на его голову. Ни облегчения. Ни торжества. Только пустота. Глубокая, всепоглощающая пустота. Он сделал то, что должен был. Но сына это не вернуло. Дом не стал светлее. Пустота осталась. Теперь навсегда. Он повернулся и вышел из мельницы, оставив кол торчать в груди мертвеца, а голову — лежать у камня. Пусть гниет здесь, в темноте, как и положено нежити. Солнце снаружи ударило в глаза, ослепив. Оно было слишком ярким для этого мира.
Глава 12
Августовский день, тяжкий и пыльный, словно присыпал Глухово пеплом. Солнце, нещадное даже сквозь затянутое легкой дымкой небо, выжигало последние краски, оставляя мир выцветшим, безжизненным. Все ждали развития событий. Александр вернулся незаметно. Не со стороны реки и мельницы, а с огорода, будто просто вышел проверить забор.
Возвращение Александра было тихим, как скольжение тени. Игорь сидел на скамье у печи. Дверь скрипнула — не громко, а будто сдавленно застонав. Александр вошел, и в горницу вкатилась волна сырости, прели и чего-то тяжелого, сладковато-гнилостного. Запах смерти, незнакомый Игорю, но угадываемый инстинктом.
Внешность Александра была ужасающе обыденной. Ни кровавых брызг, ни рваных ран. Но все в нем кричало о случившемся. Плотная домотканая рубаха была темнее обычного — пропитана потом, речной сыростью, а может, и чем-то иным, впитавшимся в лен. Сапоги, обычно лишь пыльные, теперь были в черной, липкой грязи по голенища. Лицо… Лицо было маской из серой глины. Ни ярости, ни скорби, ни даже усталости. Пустота, выжженная дотла. Только в уголках глаз, припухших и красных, как от дыма, тлела последняя искра чего-то нечеловечески усталого. Его руки, мощные, привыкшие к топору и сохе, были чисты. Слишком чисты. Кожа на костяшках была побелевшей, натертой до красноты, будто он драил их щеткой из железной стружки.
Игорь замер. Донесшийся с мельницы шум — тот животный, металлический рев, оборвавшийся так внезапно — теперь обрел ужасающую конкретику. Он не просто понял. Он увидел это в каждом движении Александра, в каждом сантиметре его натянутой, как струна, спины. Увидел каменный жернов, черную жижу, пузырящуюся из шеи, и осиновый кол, торчавший из груди темного силуэта. Картина встала перед глазами без приглашения, ясная и отвратительная.
Александр не глянул на Игоря. Не кивнул. Он прошел через горницу тяжелыми, мерными шагами, словно отмеряя последние сажени до края пропасти. Подошел к кадке с водой у печи. На поверхности плавала деревянная плошка. Он взял ее, зачерпнул воду — звук плеснувшейся влаги гулко отдался в гнетущей тишине. Поставил кадку на лавку.
Процесс мытья рук был ритуалом, лишенным смысла, но исполненным с фанатичной тщательностью. Александр опустил руки в воду. Сначала просто стоял, глядя, как чистая вода начинает мутнеть у его запястий, вбирая невидимую скверну. Потом схватил кусок грубого серого мыла. Тер его о ладони, о тыльные стороны, о каждый палец, втирая пену под ногти, в бороздки кожи, меж пальцев. Движения были жесткими, методичными, как рубка дров. Мыло не пенилось, а крошилось, смешиваясь с грязью. Он снова опускал руки в воду, снова тер. Вода в кадке стала серо-бурой, с плавающими темными хлопьями. Он вылил ее, плеснув на земляной пол возле печи. Черные струйки мгновенно впитались. Зачерпнул свежей. Повторил. И еще раз. Кожа на руках стала багровой от трения, особенно на костяшках, где она уже была содрана. Но он тер, пока вода не осталась относительно чистой. Казалось, он пытался содрать с себя не грязь, а самый верхний слой кожи. Слой, который соприкасался с Ним.
Только тогда, вытирая руки о подол рубахи — белый лен стал серым — Александр поднял глаза. Его взгляд скользнул по Игорю, но был пустым, как высохший колодец. Но в нем читалось признание: «Ты знаешь. Ты слышал».
Когда он заговорил, низким, хриплым, словно пересыпанным пеплом голосом, то в нем не было в нем ни злобы, ни печали. Только окончательность. Говорил он не глядя на Игоря, будто обращаясь к стене или к призраку Пети, витавшему в углу.
— Завтра… — Он сделал паузу, словно слово далось с трудом. — …на заре. Запрягу Бурого. Отвезу тебя. До большакá.
Игорь кивнул головой. «До большакá». До дороги, которая уведет его от этой проклятой деревни, от запаха смерти, от пустоты в глазах Александра, от могильного холмика Пети. От мельницы… Но это «завтра» звучало не как освобождение, а как отсрочка перед прыжком в неизвестность. Куда? Как?
Александр перевел взгляд прямо на Игоря. В тех выжженных глазах промелькнуло что-то — не сочувствие, а скорее усталое осознание общей участи, признание, что Игорь тоже стал частью этого кошмара, свидетелем того, что нельзя забыть.
— Сиди здесь… — Он мотнул головой в сторону горницы, где в полумраке застыла тень Татьяны. — когда стемнеет, за порог — ни ногой. Ночь… — Он не договорил, но Игорь понял. Ночь теперь принадлежала не людям. Даже после того, что Александр сделал у мельницы.
Александр отвернулся, он стоял неподвижно, как тот самый осиновый кол, вбитый в землю. Человек, выполнивший самую страшную работу своей жизни и не нашедший в этом ни капли покоя. Только
