Забытое заклятье - Елена Комарова
– Э, брательник, – покачал головой Гвоздь, – неохота как-то возиться.
– Навару с этого поезда никакого, – резонно возразил Деревяшка. – Давай хоть что-то возьмем, а Лазарус потом толкнет картину шурину Неда Цапельки.
– Неохота возиться, – повторил Гвоздь.
– Ну, глянуть на картину всяко можно.
– Разве что глянуть, – согласился Гвоздь. – Да только если это ценная вещь, ее в вагоне-то не оставят.
– Уже оставили, – довольно подмигнул Деревяшка, подбросил и ловко поймал монету, – вот, заплатил мне, чтобы я присмотрел за его наследством, пока он в буфет сгоняет.
Деревяшка караулил в дверях, а Гвоздь просочился в купе, достал из сумки картину, откинул ткань, в которую та была завернута, и замер. Из всех искусств его занимало только декоративно-прикладное. Ювелирное, например. С художеством воришка был знаком весьма поверхностно – по рисункам в школьных учебниках, над которыми Гвоздь, а тогда еще Дидье Мулен, издевался со всем детским цинизмом, пририсовывая усы дамам в пышных юбках и рожки с хвостами кавалерам во фраках. Но даже закоренелого вагонного воришку Гвоздя пробрало до костей, так искусно был нарисован портрет. Ни мазка, ни штриха не было заметно на гладкой поверхности холста. Представительный пожилой мужчина смотрелся как живой, строго и осуждающе глядя прямо с портрета.
Раздался тихий свист подельника. Деревяшка просунул голову в дверь.
– Братишка, он идет! Ходу! Ходу!
Еще пять минут назад совершенно не собираясь красть портрет, сейчас Гвоздь поддался панике, накинул на холст ткань, подхватил неожиданно легкую картину и исчез в коридоре.
* * *
Себастьян вконец измучился, пытаясь как-то замаскировать дядюшкино постоянное брюзжание. Казалось, Ипполит Биллингем делает все, чтобы привлечь к себе внимание. Он бурчал по поводу и без повода, поучал, изводил вопросами и требованиями рассказать, что происходит и где они едут. Племянник резонно счел, что портрет привлечет массу ненужного внимания, если не будет надежно укрыт под тканью (быть завернутым в плотную бумагу дядя категорически отказался). А если, не дай бог, ему еще вздумается заговорить громко?.. Лучше не думать, что тогда будет.
Поэтому молодой человек кашлял, шелестел газетой, жаловался на скуку, комментировал проплывающий за окошком пейзаж, читал стихи, коих он помнил великое множество, в общем, всячески отвлекал соседей по купе от бубнящего что-то свое постороннего голоса, который доносился из-под плотной черной ткани. Полная молодящаяся дама, ехавшая в третьем вагоне и заглянувшая проведать брата, соседа Себастьяна по купе, тут же потребовала показать ей портрет, потому что она «страсть как любит всякие картинки». Пришлось мысленно призвать на помощь все долготерпение и всех античных богов, чтобы дядя во время демонстрации молчал.
Пыхтя и выпуская клубы пара, поезд остановился в Крамслоу, и Себастьян с радостью воспользовался представившейся возможностью размяться и перекусить.
Пирожки были вкусными. С удовольствием съев парочку за столиком буфета, Себастьян купил еще несколько про запас, расплатился и вернулся в вагон. Воспользовавшись отсутствием соседей, он с комфортом вытянул длинные ноги поперек купе, раскрыл бумажный пакет, втянул ноздрями запах горячей сдобы и понял, что случилось нечто непоправимое. Странная тишина, которую Себастьян отнес сперва к редкой удаче, решив, что дядя утомился и задремал (или что там делают люди на портретах), была подозрительной. Он скосил глаза в угол, где должен был стоять прислоненный к стене портрет, а потом, повернувшись всем корпусом к стене и для верности протерев глаза, убедился, что самое страшное случилось вовсе не в тот момент, когда дядюшкино поместье посетил неизвестный маг. И даже не в тот, когда Себастьян обнаружил беспомощного Ипполита Биллингема, превращенного в картину. Самое страшное случилось только что.
Портрет пропал.
* * *
Лазарус притащил стул, поставил его возле окна. Гвоздь торжественно водрузил картину на сидение, прислонил к спинке.
Каморка станционного смотрителя была обставлена бедно и незатейливо. Весь навар, что Лазарус Амшор имел от продажи краденого, тратился на оплату учебы двух его сыновей-оболтусов. Учеба шла им не в прок, и Лазарус уже серьезно подумывал, не записать ли ему того, кто, вроде, поумнее, в моряки, а второго, который посильнее – в цирк, пусть там гири тягает. Всё польза, потому что бесконечные счета за разбитые окна, искалеченную мебель, оскверненные книги и проч., и проч., приводили Лазаруса в уныние.
– Решили сменить масть? Вместо золотишка за антиквариат принялись?
Деревяшка развалился за столом и шумно хлебал наваристую похлебку, заедая ее чесночным хлебом. Отвечать на вопрос Лазаруса он не счел нужным.
– А ну как хозяин – важная шишка? – продолжил свояк. – Полиции на наши головы только не хватало.
– Спокойно, – пробурчал Деревяшка с набитым ртом. – Важные шишки во втором классе не ездят. Человечек по виду тюфяк тюфяком, он не сразу и заметит-то, что портретик тю-тю. А заметит, так поезд всю ночь не будет останавливаться. Ночью, в полях, один – да что он может!
Деревяшка выловил пальцами из тарелки кусок мяса, сжевал его, вытер пальцы о штаны и встал.
– Лучше глянь, свояк, что за вещица. Лако. Руку мастера с того берега Лапскеры видно!
Деревяшка подошел к картине, сдернул с нее ткань.
Вид человека на портрете привел Лазаруса Амшора в оторопь, настолько живым он казался.
– Мать моя женщина… – с чувством сказал он, подходя к картине и протягивая руку, чтобы потрогать раму. Человек на портрете моргнул. Лазарус замер с протянутой рукой и тоже моргнул. Нарисованный господин моргнул еще раз, в упор посмотрел на смотрителя, разомкнул нарисованные губы и сказал:
– Руки помой сначала, а потом лезь холст щупать. – И добавил презрительно: – Деревенщина.
Лазарус, все еще не опуская руку, попятился. За его спиной застыл Деревяшка, полностью оправдывая свое прозвище. Гвоздь мелко-мелко дрожал, припав к стенке.
Портрет окинул взором присутствующих, повел бровями, сложил губы в трубочку и громко сказал:
– Бу!
* * *
Все же породу не перешибешь даже пятью годами зубрежки виршей Зурбана, разбором новелл Марагоны, анализом античных пьес и обретением собственного первого литературного опыта.
Биллингемы, виноделы и деловые люди, упрямы, честолюбивы, и решения принимают мгновенно. Иначе собрать урожай, из которого сделают потом прославленное «Амриконе» или крепкое «Шанди Мари», когда вчера еще рано, а сегодня уже поздно, не выйдет. Опоздал или поторопился – и виноград уже ни на что не годен.
Себастьян часто наблюдал, как дядя Ипполит
