Л. Н. Толстой как школьный учитель - Эрнест Кросби

за рассказчиком и не пропустит ему ни одной ошибки; спросим его, и он расскажет страстно, и то, что он расскажет, навсегда врежется в его памяти. Но продержите его в таком напряжении, не позволяя ему рассказывать, полчаса, он станет заниматься щипанием соседа". Толстой испытывал своих учеников. Он выходил в средине класса, когда уже много накричались; некоторое время спустя он подходил к двери и слышал, что мальчики продолжали рассказывать, поправляя, поверяя друг друга, и часто вместо того, чтобы без него начать шалить, без него вовсе затихали. А в старой школе, если учитель уходит, приказав продолжать занятия, ученики сейчас же начинают шалить. Новый ученик в Яснополянской школе иногда месяц не открывал рта; но мало-помалу начинал рассказывать вместе с другими. Сам собою распускался в нем цветок понимания. ГЛАВА VIII История. Для обучения истории Толстой считает лучшей книгой Библию, особенно Ветхий Завет. Она интересовала детей больше, чем всякая другая. "мне кажется-говорит Толстой, -- что книга детства рода человеческого всегда будет лучшей книгой детства всякого человека". Ему кажется невозможным чем-либо заменить ее, и все сокращения переделки ее представляются менее удобными, чем оригинал. По его мнению, Библия является совершеннейшим созданием искусства. "Может быть, испорченным барышням нельзя давать Библии в руки, -- говорит Толстой -- но читая ее крестьянским детям, я не изменял и не выпускал ни одного слова. И никто не хихикал за спиной друг друга, и все слушали ее с замиранием сердца и естественным благоговением... Как все понятно и ясно, особенно для ребенка, и вместе с тем, как строго и серьезно !..  Я не могу себе представить, какое возможно было бы образование, если бы не было этой книги?" Библия как бы поднимала перед учениками завесу, скрывавшую от них прелесть того мира мысли, знания и поэзии, в который должно ввести их учете. Дело учителя возбудить в детях любопытство и желание следовать за ним. И Библия в руках Толстого впервые возбудила это любопытство, как не могло возбудить его ничто другое. Они всегда были рады слушать ее и после готовы были следовать за своим учителем все дальше и дальше, куда раньше не хотели идти. Никакая другая книга "не соединяет в себе - говорит Толстой, -- в столь сжатой поэтической форме все те стороны человеческой мысли, какие соединяет в себе Библия. Все первоначальные отношения людей между собой, семьи, государства, религии в первый раз сознаются в этой книге. Обобщения мыслей, мудрость, в детски простой форме, в первый раз захватывает своим обаянием ум ученика". "Материализм только тогда будет иметь право об'явить себя победителем, когда будет написана библия материализма и детство будет воспитываться по этой библии". "Без Библии немыслимо в нашем обществе, так же как не могло быть мыслимо без Гомера в греческом обществе, развитие ребенка и человека". Переход от библейской истории к всеобщей и русской оказался нелегким. Дети не интересовались ни Египтом, ни финикиянами. До прочтения Библии ученики решительно отказались слушать русскую историю; после прочтения Библии они кое-как стали слушать, но все-таки выказывали очень мало интереса к надтональным событиям. Толстой признает, что русская история редко дает повод торжествовать национальному чувству, за исключением изгнания французов в 1812 г. "генералами Январем и Февралем". В русской истории нет ни одного события, способного возбудить энтузиазм, да и этим "генералам" не хватает человеческих свойств из-за отсутствия тела и крови. Любопытно, что Толстой, заклятый враг патриотизма, 40 лет тому назад предлагал учителям патриотический метод, как единственный способ обучения истории. Тот урок, когда он рассказал отступление от Москвы, остался памятным часом в его жизни. "Я никогда не забуду его -- говорить Толстой. - Давно уже было обещано детям, что я буду им рассказывать с конца, а другой учитель с начала, что так мы и сойдемся... Я пришел в класс русской истории, где рассказывалось о Святославе. Им было скучно. "Расскажи лучше с конца!" сказал кто-то... "Я сел и стал рассказывать. Как всегда, минуты две продолжалась возня, стоны, толкотня. Кто лез под стол, кто на стол, кто под лавки, кто на плечи и на колени другому и все затихло. Я начал с Александра I, рассказал о французской революции, об успехах Наполеона, о завладении им властью и о войне, окончившейся Тильзитским миром. Как только дело дошло до нас, со всех сторон послышались звуки и слова живого участия: "Что ж он и нас завоюет ?" -- Небось Александр ему задаст - сказал кто--то, знавший про Александра. - Но я должен был их разочаровать -- не пришло еще время, и их очень обидело то, что хотели за Наполеона отдать царскую сестру, и что с ним, как с равным, Александр говорил на мосту.--Погоди же ты! -- проговорил Петька с угрожающим жестом. "Ну, ну, рассказывай мы! " - Когда не покорился ему Александр, т.е. объявил войну, все выразили одобрение. Когда Наполеон, с двенадцатью языками пошел на нас взбунтовал немцев, Польшу,--все замерли от волнения. "Немец, мой товарищ, стоял в комнате. "А! И вы на нас!" сказал ему Петька (лучший рассказчик). -- "Ну молчи!" закричали другие. Отступление наших войск мучило слушателей, так что со всех сторон спрашивали объяснений, зачем? И ругали Кутузова и Барклая. "Плох твой Кутузов - "Ты погоди", говорил другой. -- "Да что ж он сдался?" спрашивал третий. Когда пришла Бородинская битва и когда в конце ее я должен был сказать, что мы все-таки не победили, мне жалко было их: видно было, что я страшный удар наношу всем. "Хоть не наша, да и не ихняя взяла!" Как пришел Наполеон в Москву И ждал ключей и поклонов, -- все загрохотало от сознания непокоримости. Пожар Москвы, разумеется, одобрен. Наконец наступило торжество -- отступление. "Как он вышел из Москвы, тут Кутузов погнал его и пошел бить", сказал я. "Окарячил его!" -- поправил меня Федька, который, весь красный, сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие черные пальцы (это его привычка). Как только он сказал это, так вся комната застонала от гордого восторга. Какого-то маленького придушили сзади, И никто не замечал. "Так-то лучше! Вот те и ключи!" и т. п. Потом я продолжал, как мы погнали француза. Немножко пожалели мерзлых французов. Потом, как перешли мы границу, и немцы, что против нас были, повернули за нас, кто-то вспомнил немца, стоявшего в комнате. "А, вы так-то? то на нас, а