Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак
Ноги, голова и руки
Рады от трудов и муки
Отдохнуть...
А результаты? Всякую оконченную работу хочется начать снова, и несовершенства ее тяжело ложатся на душу и на совесть.
Нет, не труд составляет сущность жизни, а любовь, воспринимаемая и даруемая. Поэтому Фауст прав: труд, являющийся только трудом, становится противным:
Хочу к ручью текучей жизни,
Ах, к роднику ее прильнуть!
Труд — это полезный клапан, который нам нужен против более гибельных зол; но сам по себе он не составляет абсолютного добра, и мы его не можем причислить к нашим идеалам. То же самое надо сказать и о культурном прогрессе. Конечно, ему можно радоваться. Но что сегодня составляет радующий нас прогресс, то завтра превратится во что-то механическое, нисколько нас не трогающее. Более чуткий человек с благодарностью принимает, что ему дает прогрессирующее развитие жизни; но одновременно он знает, что его внутреннее состояние, — вопросы, мучающие его, и основные отношения, среди которых он находится, — от них значительно не изменится. Это всегда только на минуту кажется, будто явилось что-то новое, будто бремя снято с нас. Господа! Когда становишься старше и глубже вглядываешься в жизнь, то убеждаешься, что внутренний мир, если таковой вообще имеется, ничего не извлекает из внешнего хода вещей, из «прогресса культуры». Находишь себя на том же самом месте и обращаешься к тем же самым силам, к которым обращались и предки. Приходится искать приюта в Царстве Божием, в Царстве Вечного и Любви; и тогда делается понятным, что Христос только об этом Царстве и желал говорить и свидетельствовать, и хочется возблагодарить Его за это.
А, в-третьих, у Христа было ясное сознание о вызывающем и зажигающем содержании Его проповеди. «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся». Он хотел вызвать огонь суда и силу любви, чтобы создать новое человечество. Если Он об этой силе любви говорил в той простой, соответствующей ближайшим обстоятельствам форме, — о кормлении голодных, об одевании нагих, о посещении больных и заточенных, — то ведь ясно, что Ему представлялся громадный внутренний переворот человечества, отражающегося для Него в зерцале маленького палестинского народа: «един ваш учитель, вы же братья». Последний час настал, но в этот последний час еще должно вырасти дерево из маленького семени, далеко простирающее свои ветви. И еще другое: Он открывал познание Бога и был убежден, что оно даст зрелость несовершеннолетним, подкрепит слабых и сделает из них витязей Божиих. Познание Бога — вот источник, который оросит бесплодную ниву и даст начало потокам живой воды. В этом смысле Он говорил о нем как о высшем и единственно необходимом благе, как об основе всякого подъема и — прибавим — всякого действительного развития и прогресса. Наконец, в Его кругозоре лежал не только суд, но и царство справедливости, любви и мира, нисходящее свыше, но предназначенное для земли. Когда оно настанет, этого и Он не знает: одному Отцу известен час. Но как и чем оно распространится, это Он знает, и рядом с драматическими и колоритными картинами, наполняющими Его душу, стоят нерушимо и твердо тихие представления: виноградник Божий на сей земле, Бог призывает туда своих работников — блажен, кто удостаивается призыва! — они работают в винограднике, не стоят праздными на площади и получают, наконец, вознаграждение. Или та притча о талантах, раздаваемых для употребления в дело, а не для хранения в пелене. Работа дня, труд, приобретение, движение вперед, — да, но все это подчинено служению Богу и ближнему, озарено светом вечности и изъято из служения бренному существу!
Если теперь подсчитать все, на что мы тут могли лишь намекнуть, — справедлива ли та жалоба, которую мы выразили в начале этого отдела? Неужели нам желать, чтобы Евангелие приспособилось к «процессу культуры»? Мне думается, что и в этом пункте нам приходится не его учить, а у него учиться. Оно нам возвещает о действительной работе, которую человечество призвано исполнять, и от этого благовествования мы не должны заслоняться нашей жалкой «культурной» работой. Один современный историк говорит с полным правом: «Явление Христа остается единственной основой всякой нравственной культуры; чем яснее оно познается, тем выше и нравственно-культурный уровень современных наций».
5. Евангелие и Сын Божий, или вопрос о христологии. Мы теперь выходим из круга тех вопросов, о которых до сих пор шла речь. Все четыре тесно были связаны между собой. Везде там, где верный ответ людьми не был найден, причина была та, что Евангелие было поставлено ими недостаточно высоко, что его так или иначе низводили на уровень мирских вопросов или с ними сплетали. Выражаясь иначе, силы Евангелия обращаются к самым сокровенным основам человеческого существа и только к ним; только здесь они находят себе применение. Поэтому, кто не умеет проникнуть к самым корням человечности, кто их не ощущает и не познает, тот не поймет Евангелия, тот или попытается его профанировать, или будет жаловаться на его неприложимость.
Теперь мы подходим к совершенно новой проблеме: в какое отношение к Своему благовествованию поставил Христос Самого Себя, проповедуя Евангелие, и как хотел Он, чтобы на Него смотрели? Мы еще не говорим о том, каким Его восприняли ученики, как они Его полюбили, как о Нем судили, но исключительно о Его собственном свидетельстве. Но и одним этим расследованием мы вступаем в великий и возбудивший много споров круг вопросов, которые наводняют историю церкви от первого века до наших дней. Из-за какого-нибудь оттенка расторгались братские союзы, тысячи людей были оскорблены, отвергнуты, закованы и убиты. Это мрачная история. На почве «христологии» люди из религиозного учения сковали страшное оружие и распространяли страх и ужас. Это положение все еще продолжается; о христологии говорят, как будто в Евангелии и не было других вопросов, и фанатизм, сопровождающий ее, все еще жив. Кому будет удивительно, что проблема затуманилась, отягченная таким бременем истории и предоставленная на произвол партий. И все же, кто с простодушием заглядывает в Евангелие, тому вопрос, как свидетельствовал Христос о Самом Себе, не покажется неразрешимым. А что в нем для разума останется темным и таинственным, то
