Таинство ближнего - Мать Мария (Кузьмина-Караваева)
Синодальный период церкви, конечно, период исторического упадка монашества как идеи, как принципа. Это не значит, что не было в это время замечательных монахов и замечательных монастырей, но все замечательное, что было, являлось, скорее, исключением, все оно не могло нащупать какой-то прочной и общей линии монашеского творческого пути. Доживали старую традицию (уже в безгранично меньшей степени соответствующую запросам жизни), на которую в окружающей действительности не было еще никаких указаний. Как правило, из этого положения не могло родиться ничего творчески значительного. Целью этой статьи не является историческая характеристика монашества в различные периоды его существования. Этот беглый обзор мне нужен только для того, чтобы показать особенные условия нашего времени и, опираясь на них, говорить о том, что называется «новое монашество». Синодальный период, конечно, кончен. От старого быта не осталось камня на камне, и от монашеского быта в том числе. Можно сказать, что сейчас ни одна старая традиция не может искать своего обоснования и оправдания в вызывающих ее условиях жизни. От условий этих ничего не осталось. Традиция остается – если она остается – только как таковая, как некий затвердевший обряд, исполнители которого постепенно забывают его объяснения. При самой острой ненависти к новшествам и при самом пламенном стремлении к бережению старины просто нет физических возможностей оказаться вне этих новшеств. Тут возможны только два отношения к ним, как оно на самом деле случается: или отрицать новые потребности времени, не понимая их, – новаторствуют зря, необдуманно, несознательно, – или, учитывая эту новую жизнь, новаторствуют планомерно, творчески, более того, новаторствуют, создавая новую традицию. В этом только разница между современными традиционалистами и новаторами.
Традиционалисты, не имея физической возможности сохранить старину, не создают и нового быта. Новаторы, не пытаясь сохранить несохранимое, органически творят новый быт и новую традицию. Таким образом, по существу роли тут меняются.
Каковы же эти новые условия жизни, которым должна соответствовать эта медленно созидаемая будущая традиция?
Есть, конечно, две несоизмеримые вещи на пути современного православного монашества: советский быт и заграничный быт. И, может быть, даже покажется, что не стоит особенно много говорить о заграничном быте, раз в России все определяется советским, и по тому руслу и пойдет дальнейшее самоопределение монашества. Этот последний вывод кажется мне совсем неверным. Советский быт не настолько постоянная величина, чтобы такая чуткая и пристальная вещь, как возникающая традиция, могла бы на него ориентироваться. В том же, что обладает некоторой степенью прочности, он очень близко подходит к заграничному быту, как он представляется с монашеской точки зрения. Все эти данные можно перечислить: во-первых, абсолютная бездомность современного монашества – в России монастыри отняты, здесь их никогда и не было. Благодаря этому острая обращенность к миру, погруженность в самые недра мирской стихии, до зарабатывания куска хлеба среди мирян, такими же способами, как и они зарабатывают. Благодаря этому отсутствию быта некоторое впечатление архаичности, неприлепленности, неприурочности современного монашества в миру. Можно сказать так: новшество определяется тем, что современный монах, хочет ли он или не хочет, оказывается не за крепкими монастырскими стенами, в определившихся, окостеневших традициях, а на всех путях и перепутьях мира, без всякой возможности ориентироваться на старые традиции, без всякого намека на новые традиции. И горе тому, кто не хочет этих мирских путей и перепутий: он ни старого не удержит, ни нового не создаст. Иначе – сейчас в монашестве надо бороться за самую сердцевину его, за самую его душу, пренебрегая всякими внешними оформлениями, создавая новые оформления.
Представим себе человека, не только стремящегося к сердцевине, к душе монашества, но и хотящего воплотить свое монашество в форме старой традиции. О, он прекрасно знает, как спасались братья, как были скиты, как жили в затворах, – все это он знает и всего этого он хочет. Он постригается. В большинстве случаев он и рукополагается. Ни монастыря, ни скита, ни затвора. Вместо этого – широкие дороги жизни, приход, пусть в глуши даже, но в приходе – все боли, все язвы, все грехи жизни, тут и пьянство, тут и разврат, тут и мысли о самоубийстве, а с другой стороны, тут и стремление к маленькому житейскому благополучию, соревнование, мирное и тихое, «бытовое» безбожие – все, что он видел в миру, от чего хотел уйти – и не ушел, потому что уйти некуда. Некуда, потому что он, как монах, не нужен или, может быть, монашество не нужно?
Совершенно неверно. И он нужен, и нужен он именно как монах, потому что монашество вообще нужно, но нужно оно главным образом на дорогах жизни, в самой гуще ее. Сейчас для монаха один монастырь – мир весь. Это он с неизбежностью должен понять очень скоро, и в этом сила его новшества. Тут против воли многие новаторами стать должны. В этом смысл, и причина, и оправдание нового монашества!
Новое здесь не тем главным образом характеризуется, что оно новое, а тем, что оно неизбежное. В этих утверждениях не надо искать какого бы то ни было принципиального непризнания старого вида монашества. Но как бы оно ни было нужно, им не исчерпывается то, чего церковный мир сейчас от монашества вправе ждать. Оно может быть только частью, а по внешним условиям – и незначительной частью современного монашества.
Представьте себе монаха, перед которым есть возможность вольно выбирать:
