Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак
Мы начнем с того, что было всего ближе самому Ерму, что и для нас также представляет наибольший интерес: с самообличений автора. Здесь вскрывается пред нами подлинная внутренняя жизнь христианина, которого несомненно следует признать сознательным членом общины, а в известном смысле можно причислить и к ее духовным вождям. Видеть в них лишь литературный прием, посредством которого он хотел бичевать чужие грехи, — невозможно; для этого его личность в целом — слишком наивна. С другой стороны, именно эту наивность и следует принять во внимание.
Ерм не является виртуозом самонаблюдения и самоистязания, подобно Августину, у которого в его «Исповеди» каждое движение сердца, каждая мысль превращаются в грех. Многое в нем кажется нам нехристианским, но сам он этого, по-видимому, не сознает. Мы видим это из того, как он протестует против ангела наказания, и из разъяснения, что хотя за ним и числится много грехов, но не столько, чтобы его следовало за них предать этому ангелу, Под. VII I, 2. Есть нечто фарисейское в том, как он, с одной стороны, высказывается о недостаточной мере наказаний для других грешников, Под. VI4, 2, и механически ее вычисляет, 4, — теория воспоминания, лишь немного ослабляет это, — с другой стороны, учитывает возможность добрых дел сверх заповеданных, Под. V 3, 3. Мы не можем не упрекнуть его в некотором тщеславии, хотя и готовы простить ему это ввиду его наивности, Читая, как он неоднократно позволяет себе ссылаться на примеры, свидетельствующие о его воздержании, Вид. I 2, 4, стойкости среди преследований, Вид. II 3, 2, его усердной молитве, Вид. III 1, 2, Под. IX 11, 7. Мы ведь достаточно знакомы из посланий Киприана с безмерным самовозвышением исповедников времени Деция; неповиновение святых-аскетов нередко причиняло огорчения церкви. Тщеславие Ерма выступает особенно ярко в сцене со скамьей, Вид. III 1,8, где он претендует на почетное место. Не будем строго осуждать его, так как он сам готов выслушивать наставления по этому поводу; но никто, тем не менее, не может признать справедливым язвительного тона, которым он в данном случае говорит о пресвитерах. Холодный прием, какой Ерм оказывает сначала пастырю, Вид. V, далеко не выставляет в выгодном свете его гостеприимство.
Однако же все это показывает нам только, насколько трудно человеку правильно судить о самом себе. Принципиально мысли Ерма совершенно несогласны с его действиями: он осуждает честолюбие и гордость; он чрезвычайно высоко ценит гостеприимство. Без сомнения, Ерм тотчас же понял бы свою неправоту и с раскаянием признался в ней, если бы только он ее осознал.
Ибо Ерму присуще сознание греховности; он знает, что человек сам должен отвечать за все свои несчастия, Зап. IX 8; что всякого рода бедствия — потери, нужда, болезнь — суть наказания Божий, ниспосланные, чтобы привести грешника к покаянию, Под. VI 34 сл.; что покаянное сознание совершенных грехов является необходимым условием всякого спасения, Вид. III 7, 6, Под. VI 3, 6; что грешник и после обращения и покаяния должен быть готов понести наказание от Бога, Под. VII 4. Он сознает, что недостаточное понимание им христианского учения есть следствие его прежних грехов, Зап. IV 2, 1. И однако сравнительно с другими, именно в Ерме более развито сознание греховности, он более тонко чувствует всякую несправедливость, что вполне отвечает более развитому самосознанию его как пророка, исповедника и аскета.
На это указывает первая же сцена: встреча с его прежней госпожой, Вид. I. Ерм, который не был счастлив в браке, сознает только, что допустил мысль: «Как был бы я счастлив, если б имел жену столь же прекрасную и с таким же характером». При этом он не подумал ничего дурного. Но небесное видение немедленно наставляет его, что и эта мысль есть грех, в котором он будет обвинен перед Богом, дурное желание, пагубное для него, человека праведного. Мы видим здесь, как строго соблюдалось слово Господне, Матф. 5, 28. Правда, сам Ерм несколько ослабляет это впечатление, ограничивая затем понятие греха и признавая в данном случае только наличность ведущей ко греху злой воли, предосудительной лишь для такого испытанного, искушенного в воздержании христианина, каков он, Ерм, исповедник и аскет.
Еще важнее другое признание. По-видимому, Ерм был купцом. Дела всегда доставляют ему много забот, и не только сами по себе, но главным образом тем, что он видит в них большую опасность для спасения своей души. И это понятно! Ибо он признается, что в высшей степени злоупотреблял доверием своих покупателей. Если даже в его словах, прорывающихся сквозь слезы раскаяния: «Еще никогда в жизни своей не произнес я правдивого слова, но всегда со всеми говорил лукаво и свою ложь выдавал перед всеми людьми за истину, и никогда никто мне не прекословил, но доверяли слову моему», Зап. III 3, имеется несомненно сильная доля преувеличения, они все же показывают, как глубоко действовал на него призыв к правдивости. Стремление Ерма прикрыться незнанием этой заповеди, 4, производит странное впечатление: неужели правдивости и честности в деловых сношениях придавали в христианской общине так мало значения, что о них никогда не было речи? Едва ли это вероятно! Но каково отношение Ерма к этому вопросу теперь, когда у него раскрылись глаза? Он покорно выслушивает наставления и намеревается в будущем изгладить своею честностью прежние ошибки и безупречным ведением дел в действительности оправдать то доверие, каким пользуется незаслуженно. Тот факт, что Ерм выставляет себя в таком некрасивом виде, указывает на его честность, а вера в возможность искупить таким образом все совершенное свидетельствует о его наивности. Но само решение следует поставить ему в огромную заслугу, так как его собственные желания, несомненно, направлены в другую сторону. Охотнее всего он вовсе отказался бы от дел; они являются для него искушением. Ерм считает облегчением то, что — очевидно вследствие конфискации за исповедуемое им христианство — он потерял свое состояние. У него постоянно прорывается настроение аскета, бегущего от мира, девиз: «Горе земному обладанию».
Но самое худшее, что сознает в себе Ерм, это — нерадение о собственном доме. Отчуждала ли его от семьи мечтательная склонность пророка к уединению, или же слабохарактерность мешала ему крепко взять в руки бразды — но его упрекают в безрассудной любви к детям, Вид. I 3, 1: он, во всяком случае, недостаточно
