Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер
Именно материалы «Основы» (1861–1862), адресованные прежде всего украинскому читателю (обеих империй), позволяют говорить о начале складывания националистического понятия украинец[954]. Авторы журнала не только по возможности отдают ему предпочтение перед малороссом или южно-руссом, но и впервые четко территориализируют его, распространяя на всю территорию Украины[955]. С 1860-х годов вплоть до начала мировой войны украинские активисты постоянно практикуют своеобразный double-speak, используя в публичных высказываниях, адресованных широкой публике, понятия малорус / малорусский, южнорусский там, где в своем кругу они наверняка употребили бы понятия украинец / украинский. Отчасти это объяснялось цензурой, отчасти – тактическими соображениями коммуникации с великорусской публикой.
Новые тенденции сразу же встретили протест в малорусской среде. Сильвестр Сильвестрович Гогоцкий, профессор педагогики Киевского университета, ссылаясь на польские происки, писал в декабре 1859 г. священнику Василию Васильевичу Гречулевичу, автору одного из многих появившихся в то время украинских букварей:
…мне кажется, вы не приняли во внимание обстоятельств всей Малороссии, когда а) намекаете народу о какой-то самостойкости. (Само-стойкость нас убила бы в один год.) б) Хотя не прямо, но косвенно, молчанием проводите разделение между нами и Великоруссами, тогда как именно нужно внушить нашему народу крепко, что наше благо только и только в единстве всех Русских племен. Я заметил, что Восточные Малороссы совсем забыли о нас. […] Поддерживать впредь мысль о единстве трех племен Русских; без этого единства мы погибнем и очень скоро[956].
В 1861–1862 гг. произошла резкая эскалация враждебности к украинофильству и в русском общественном мнении. В начале 1861 г. Михаил Катков в литературном обозрении «Русского вестника» говорил, что «Украина имеет свое наречие, которое довольно сильно и резко обозначилось с течением времени и почти готово само стать особым языком»[957]. Но уже осенью 1861 г. Владимир Иванович Ламанский писал в «Дне» с акцентом на таящуюся в украинофильстве угрозу:
Малоруссы и Великороссы с Белоруссами, при всех несходствах и насмешках друг над другом, образуют один Русский народ, единую Русскую землю, плотно, неразрывно связанную одним знаменем веры и гражданских учреждений. […] Отнятие от России Киева с его областью повело бы к разложению Русской народности, к распадению и разделу Русской земли[958].
Катков же к концу 1861 г. от увещевательного тона перешел к инвективам, обвиняя украинофилов в сознательном или бессознательном подчинении «польской интриге» и стремлении расколоть русскую нацию[959]. «Возмутительный и нелепый софизм […] будто возможны две русские народности и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка!» – так отвечал Катков на статью Костомарова «Две русские народности»[960]. Аналогии с западноевропейским опытом ассимиляторской политики национального строительства, призванные подтвердить вредность и бесперспективность украинофильства, становятся общим местом.
В это же время голоса из малорусской среды доказывают губительность украинофильства для самой Малороссии. В 1862 г. «Вестник Юго-Западной и Западной России» писал:
…мы сами принадлежим к племени малорусскому. […] Наш общерусский литературный язык есть такое же достояние малоруссов, как и великоруссов, потому что в развитии его оба великие племена принимали участие. […] Мысль о какой-то отдельности малорусского народа и его языка мы считаем просто нелепостью, которая довела бы его не до отдельности, не до самостоятельности, но до погибели; без нашего выработанного, уже богатого письменными произведениями общерусского языка его неизбежно ожидает исчезновение в волнах известной нам западной пропаганды[961].
Ярким примером атмосферы всеобщей подозрительности в русско-украинско-польских отношениях того времени стало отношение к новому явлению, которое в польской среде было презрительно прозвано хлопоманством. Хлопоманами называли тех молодых представителей ополяченной шляхты Юго-Западного края, которые стали накануне восстания 1863 г. отказываться от польскости в пользу солидарности с простым украинским крестьянином. Наиболее подозрительные из русских противников украинофильства считали хлопоманство особенно коварной версией валленродианства, частью польского плана по расколу русского народа[962]. Понятие хлопоман и скрывавшееся за ним явление обсуждалось в печати и в бюрократических сферах в начале 1860-х годов[963], но вскоре сошло на нет, оставив слова украинофил / украинофильство в качестве общепринятого обозначения украинского национализма, которое даже его активисты использовали до конца XIX в. как самоназвание. Иван Сергеевич Аксаков писал в это время, что «малорусс и малороссийский "патриот" – это вовсе не одно и то же и большею частью находится в совершенном друг другу противоречии», пытаясь еще обойтись без понятия украинофил[964]. Но в целом именно в начале 1860-х малоросс становится в дискурсе русской прессы обозначением человека, более или менее лояльного общерусской идее, а украинофил обозначает нечто по меньшей мере подозрительное или однозначно враждебное, и нередко сопровождается понятием сепаратист[965]. Сенатор Александр Александрович Половцов, общавшийся с Григорием Павловичем Галаганом в начале 1880-х годов, записал в дневнике следующий рассказ своего собеседника о его встрече с царем в 1863 г.:
Государь со всем соглашался, но как будто не решался высказать свою мысль, наконец он обратился к Галагану со словами: послушай, Галаган, ведь многие упрекают тебя в том, что ты украинофил. – Я люблю свою родину и край, где родился, – отвечал Галаган. – Да, но ведь между украинофилами есть такие, кои мечтают о сепаратизме. Из числа таких не надо бы привлекать к поручаемому тебе делу[966].
В среде бюрократии в начале 1860-х годов безусловно доминируют понятия малоросс и Малороссия, причем и здесь за ними уже очевидно скрывается проблема. В 1860 г. петербургский цензор Владимир Николаевич Бекетов при рассмотрении очередного произведения Кулиша под названием «Хмельниччина», не найдя в книге «ничего предосудительного, кроме некоторых слов, намекающих на стеснительное положение Малороссии при завладению ею русскими», тем не менее усомнился, «может ли вообще быть допущена история Малороссии, в чем как бы высказывается самостоятельность этого края»[967]. Тайный советник Александр Григорьевич Тройницкий чуть позже писал:
Издание […] этой книжки […] на малороссийском языке, хотя и […] русскими буквами[968], обнаруживает намерение вызвать снова к отдельной жизни малороссийскую народность, которой постепенное и прочное слияние в одно неразрывное целое с народностью великорускою должно, по моему мнению, быть предмет ненасильственных, но тем не менее постоянных стремлений правительства. Религия, исповедуемая нами, одна и та же; высшие классы малороссийского населения, благодаря Бога, уже значительно сблизились и слились с
