Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

вскоре специальная судебная комиссия в Бойтене вынесла пять смертных приговоров национал-социалистам, совершившим зверское убийство коммуниста, а Гитлер в телеграмме заверил "своих товарищей" в своей полной с ними солидарности против "чудовищного кровавого приговора". Скорое помилование виновных неизбежно выглядело как уступка, хотя для этого были существенные юридические основания: осужденные на момент совершения преступления еще не знали об указе. Столь же симптоматичной, сколь и курьезной была и история самого недолговечного до сей поры рейхстага республики. Его открыла 30 августа старейшая депутатка Клара Цеткин; она произнесла боевую коммунистически-антифашистскую речь, в конце которой выразила надежду открыть вскоре, как старейшая депутатка, первый съезд советов Советской Германии. За этим последовал – при необычных обстоятельствах – роспуск рейхстага: президент рейхстага национал-социалист Геринг в нарушение регламента поставил на голосование коммунистический вотум недоверия правительству, который и был принят 512 голосами против 42 (немецкие националисты). Это был самый большой триумф совместной игры коммунистов и национал-социалистов, вопреки их обоюдной смертельной вражде, но он оказался недолгим, так как пришлось признать законность приказа о роспуске со стороны президента страны. Папен стремился подчеркнуть принцип авторитарного правления, но он не мог не назначить новых выборов, и для них был намечен срок 6 ноября. С этих выборов начинается непосредственный канун захвата власти Гитлером.

Здесь уместно будет остановиться и задуматься: какие альтернативы имелись в этой исключительной ситуации, единственным приблизительным соответствием которой была Италия 1922 года, хотя там существовала тогда лишь сравнительно малочисленная коммунистическая партия, да и партия Муссолини, хотя и была весьма сильна на улицах, была представлена в парламенте лишь небольшим числом депутатов?

Самой ранней альтернативой, которая в 1918-19 годах представлялась самой существенной, был выбор между капитализмом и социализмом, между буржуазной или социалистической демократией. Но эта альтернатива была вскоре размыта событиями в России и положительным применением понятия диктатуры коммунистами. Поэтому уже в 1918 и 1919 году Карл Каутский, Отто Бауэр, Фридрих Штампфер, да, по сути, и все социал-демократы сформулировали постулат "Демократия, а не диктатура". Они вовсе не хотели тем самым отказываться от первой альтернативы, но решительно отстаивали в противовес коммунистам мнение, что прогресс социализма возможен только на пути формальной, или буржуазной демократии. Уже в первые послевоенные годы наряду с "диктатурой" в употребление вошли такие термины как тотализм и претензия на исключительность, и это было продолжением основного русла европейской государственной мысли со времен Монтескье; долгие годы эти понятия применялись в первую очередь против большевизма, который именно поэтому нередко и многими назывался азиатчиной. Однако уже в 1920 году появился термин "правые большевики", а в 1929 президент рейхстага Пауль Лёбе наглядно выразил зарождающуюся "концепцию тоталитаризма", обратившись к коммунистам и к национал-социалистам со следующими словами: "Если бы была осуществлена государственная воля господ справа, то Вам (коммунистам) предстояло бы стать к стенке. Если бы была осуществлена Ваша государственная воля, то Вы поставили бы к стенке господ справа. Мы предоставили и Вам, и прочим всего лишь гражданские права. Может быть, нам удастся предоставить г-ну Троцкому политическое убежище в Германии".3 Но и Альфред Гугенберг, по сути дела, так же высказался о Гитлере в марте 1932 года: решительно отклоняя объединение всех ключевых постов в руках Гитлера, он пояснял, что "такого не было до сих пор в германских странах ни при каком императоре и короле".4 Иначе, и все же в сходном духе, высказалось прусское правительство в своем воззвании от августа 1931 года против внесенного Стальным шлемом и национал-социалистами референдума, которому предстояло быть в то же время и красным референдумом: "Национал-социалисты и коммунисты хотят хаоса, хотят падения существующего порядка вещей. Но каждый из них надеется поставить свое господство на место свергнутого и получить возможность попирать ногами остальных -тех, кто только что были его желанными союзниками по референдуму".' Необычное и выдающееся в этой позиции состоит в том, что она позитивна по отношению к собственным противникам, стремясь удержать их от взаимного уничтожения, поскольку их существование признается заслуживающим сохранения и необходимым для системы. Но предпосылкой этой позитивной позиции было, конечно, недвусмысленное собственное желание сохранить устоявшийся порядок, то есть нереволюционное дальнейшее развитие условий либеральной системы, и именно это представляло трудности для социал-демократов. Исходная альтернатива снова и снова предъявляла свои права, и ведущие представители этой партии нередко с такой яростью высказывались против капиталистической системы, что казались неотличимыми от коммунистов. Так, в воззвании руководства СДПГ по поводу банковского кризиса июля 1931 года значилось, что ложь о "марксистской бесхозяйственности" придумана лишь для того, чтобы "отвлечь внимание от подлинных виновников: капиталистической системы и ее представителей".6 Особенно отчетливо проявилась эта двойственность в речи депутата Зольмана во время дебатов в рейхстаге в феврале 1931 года. С одной стороны, он констатировал, что уровень жизни масс в обеих диктаторски управляемых странах, в России и в Италии, ниже уровня жизни в демократических странах по всему земному шару. Но это не помешало ему чуть ниже выдвинуть следующее утверждение: "Не марксизм, а капитализм доказал свою несостоятельность".

Итак, если альтернатива с долгой традицией социализм или капитализм была способна порой заслонять первую из подлинных альтернатив послевоенного мира, а именно демократия против тоталитарной диктатуры, то эта последняя, в свою очередь, не оставалась без влияния на вторую альтернативу: авторитарное правление или хаос. Это было лозунгом Папена, да уже и Брюнинга, и оба имели основания ссылаться на то, что демократия не может успешно служить противовесом диктатуре в том случае, когда демократические методы ведут к разрушению демократии, отвергаемой сильным меньшинством или даже большинством избирателей. Помочь тут может, очевидно, только независимая сила, а именно избранный народом президент и поддерживаемое его доверием правительство, которое оберегает лучшие элементы демократии, например, правовое государство, но приостанавливает, по крайней мере, временно, действие ее плохих и опасных составляющих, как, например, безудержная партийная агитация и лозунги гражданской войны. Только сильное государство может в этом случае обуздать разнуздавшееся общество и сохранить его от самоуничтожения. Но и эта концепция, вызвавшая к жизни целое учение о новом государстве, обнаруживало кричащие противоречия. Если она действительно стремилась создать полное равенство сил, нацеленных на диктатуру, то шансы на успех в эпоху свободы прессы были у нее невелики. Поэтому в своем радиообращении 20 июля Франц фон Папен особо подчеркнул, что не следует приравнивать коммунистов к национал-социалистам: "Поскольку во влиятельных политических кругах не могут решиться на то, чтобы отказаться от политического и морального приравнивания коммунистов к национал-социалистам, возникает противоестественный единый фронт, в котором враждебные государству коммунистические силы берутся в союзники против продвижения НСНРП".8 Но не