Россия: страна, которая хочет быть другой. Двадцать пять лет – взгляд изнутри - Хайс Кесслер
Связанное с этим острое чувство важности момента было недавно прекрасно показано в фильме Кирилла Серебренникова «Лето»[1]. Фильм переносит нас в начало 1980-х в Ленинград, своего рода культурный центр Советского Союза. Действие фильма разворачивается в эпоху Брежнева, когда о реформах еще нет и речи, но уже пробиваются первые ростки «перемен», появляются ценители андерграунда, рок-музыки, жадно впитывающие музыку Запада. Такую музыку слушают по домам с огромных бобин на массивных старомодных магнитофонах, потому что рок не услышишь по радио и не купишь в магазине. Уже есть рок-клубы, в которых под строжайшим контролем властей можно играть подобную музыку, но публика должна чинно сидеть на своих стульях, а тексты песен должны получить предварительное одобрение на предмет их оптимистически бодрящего содержания. И именно тексты были главным на этих концертах.
«Слова гораздо важней музыки», – подчеркивает Артемий Троицкий[2], продюсер, музыкант и музыкальный критик, летописец рок-движения с его первых дней – чья «история» русского рока вышла в свет в 1990 году[3]. Это первенство слов по отношению к аккордам – ключевой момент в появлении и развитии молодежной культуры в Советском Союзе. В песенном тексте звучало то, что не говорилось и не могло быть сказано в другой форме. Влюбленность, сомнения, надежда, неудачи, экзистенциальная тревога, запой, депрессия и эйфория – ключевые ингредиенты жизни молодых. Но для всего этого не находилось места в официальной советской культуре, призванной укреплять высокий моральный дух советского человека. «Я бездельник, о-о, мама, мама, я бездельник»[4], – пел Виктор Цой, лидер группы «Кино», – величайшая рок-звезда, которую когда-либо знала Россия. В 1990 году двадцативосьмилетний Цой погиб в автокатастрофе. В фильме «Лето» он показан в образе угловатого застенчивого парня с гитарой, которого поддержал Майк Науменко из группы «Зоопарк» – тогдашняя звезда, сейчас уже мало кому известная.
Виктор Цой начал выступать еще в дни правления Брежнева, когда советский рок был настоящим андерграундным явлением. Во второй половине 1980-х на крыльях перестройки такие группы, как «Аквариум», «Зоопарк», «Звуки Му», «ДДТ» и «Кино», вышли из подполья, совершив прыжок в открытое пространство, к звездному статусу и многомиллионной аудитории.
Когда я познакомился с Алешей и его друзьями летом 1991 года, все это только-только начиналось, было новым и волнующим. Костя и Юрий иногда пели на улице под гитару кавер-версии песен советских рокеров, которые тут же подхватывались прохожими. Они выступали на Арбате, на пешеходной улице, любимом месте сбора молодых, ищущих близких по духу. Там стихийно возникла стена памяти Виктора Цоя с толпящимися около нее почитателями, которые оставляли на ней свои стихи, послания и граффити. Встречи с единомышленниками были именно тем, что искали Костя и Юрий. Эти встречи значили гораздо больше, чем рубли, собранные по копейке у публики, – рубли сразу же обменивались на вино, которое на месте распивалось со старыми и новыми друзьями.
Я не утверждаю, что деньги не играли никакой роли в жизни моих друзей. Но если наши шестидесятые были периодом экономического расцвета, рождению молодежной культуры в России сопутствовала бедность. Крах коммунизма и переход к рынку сопровождались глубоким экономическим кризисом, пустыми полками магазинов, обесцениванием рубля и отсутствием фактически всего необходимого. В свои восемнадцать лет Алеша, Костя, Юрий и их друзья о деньгах особенно не заботились. Возможно, безденежье создавало даже некий романтический ореол вокруг обретенной свободы. Хотя деньги, естественно, были необходимы, чтобы заполучить основные атрибуты молодости: модную одежду, крутую обувь, а девушкам еще и косметику. И эта модная, «правильная» одежда, обувь и косметика были, понятно, импортными, западными и, следовательно, жутко дорогими, а у ребят – ни гроша в кармане. Даша, моя будущая жена, которая начала работать в семнадцать лет, на всю первую зарплату купила вожделенную красную помаду – ведь без такой помады ты была никто. Помада приближала на шаг к такому миру, каким он, собственно, должен был быть.
Потребление было средством достижения высшей цели. Правильными брюками, платьем, обувью или браслетом можно выделиться из толпы, показать, к какой тусовке ты принадлежишь или хочешь принадлежать. Это свойственно всем мирам, но значило в три раза больше в стране, где в магазинах висела скучная однообразная одежда, и то не всегда. Главное для молодых – проявить индивидуальность. Это как раз то, что в Советском Союзе, где приветствовались лишь интересы «коллектива», всегда вызывало настороженность, но теперь стало возможным благодаря обретенной свободе. Свобода и потребление стали взаимодополняющими элементами. Свобода ассоциировалась с возможностью потребления, а потребление – с возможностью свободы. И это имело магический эффект, который мы, на Западе, выросшие в обществе потребления, с трудом можем себе представить.
Свобода, в представлении Алеши и его друзей, была прежде всего личной свободой, свободой жить по собственным представлениям. В этом смысле политическая свобода была необходимым условием, но интересы и чаяния моей компании были направлены не туда. Более того, они даже и не скрывали равнодушия к политике и отмахивались от всех моих попыток обсудить с ними те эпохальные события, которыми была охвачена страна. Они почти ничего об этом не знали и не хотели знать. Это их не интересовало. Их жизнь вращалась вокруг совершенно других проблем. Перестройка освободила их, и теперь, когда они были свободны, они больше не хотели даже слышать про политику, успевшую набить оскомину в советской юности.
Однажды на уроке учительница спросила Дашу: «Что ты думаешь о политической ситуации в Пакистане?» Она понятия не имела, где находится эта страна, ничего не знала о какой-то там ситуации и, соответственно, не имела о ней никакого мнения и вообще не понимала, почему она должна его иметь. Для ее поколения политические преобразования в Советском Союзе означали и освобождение от обязательных политических бредней.
Получив свободу, они никому не позволяли лишить себя этой свободы. Тем более – гостю со «свободного» Запада: со мной они хотели обсуждать совершенно иные вопросы. Это аполитичное отношение к жизни моих новых друзей, разумеется, не было исключением. Практически все, с кем я пытался поговорить о политике, обходили эту тему стороной. Меня это удивляло, но тогда я еще не мог предвидеть серьезных последствий такого равнодушия к политике.
Для моих российских друзей в начале девяностых свобода означала отказ
