Я – мы – они. Поэзия как антропология сообщества - Михаил Бениаминович Ямпольский
…кто они в своем собственном бытии, как не чистый зов, счастливая пустота слуха, внимания, приглашения остановиться? Их музыка противоположна гимну: ни о ком не говорится в их бессмертных словах; только обещание будущей песни проносится в их мелодии. Поэтому они соблазняют, не только тем, что они заставляют нас слышать, но тем, что сверкает вдали от их слов, грядущее того, что они сейчас говорят. Чары возникают не из того, что они сейчас поют, но из того, что побуждается к бытию. А то, что сирены обещают Улиссу спеть, есть прошлое его собственных подвигов, трансформированное в поэме в будущее…[226]
Пение – это производство бесконечного эха, особенно пение в пустом пространстве и особенно когда оно является «сумеречным потлачем», – это бесконечное распыление себя, в котором нет ни смысла, ни артикуляции, ни различия, вводимого противостоянием «я» и «ты». Холод и обещание бесконечного себя, что в прошлом, что в будущем.
Часть 2. «Мы» (Поэтика закрытого сообщества: Рубинштейн и не только)
1. Сообщество и культура
Границы являются неотъемлемой частью нашего существования. Георг Зиммель считал разметку границ практикой, присущей самой жизни. Границы помогают отделить зоны, установить различия, они запускают механизм сравнения, соотнесения, без которого невозможно мышление. В политическом и территориальном смысле они устанавливают рамки сообществ, отделяют свое от чужого и, что существенно, создают важные для человека зоны безопасности.
Имперские территориальные границы совпадали с владениями династий и были укоренены в легитимности династического наследия. Ситуация начала меняться после Тридцатилетней войны, когда локальные (национальные) королевства (датское, шведское и французское) вступили в борьбу с империей Габсбургов. Заключение Вестфальского мира в 1648 году со временем стало пониматься как утверждение национальных суверенитетов над территориями и поражение имперского универсализма.
Примерно с XVIII века государственные границы оказываются границами наций, то есть больших культурных, политических и языковых образований, претендующих на некоторую однородность. Политическое (и даже геополитическое) тут накладывалось на культурное и языковое. Лейбниц буквально говорил о параллелизме состояния языка и культуры и состояния государства. Он писал,
что обычно нация и язык расцветают одновременно, что сила греков и римлян достигла высшей точки, когда у первых был Демосфен, у вторых – Цицерон, и что нынешний стиль письма, принятый во Франции, – почти цицероновский, потому что и нация эта в делах войны и мира так неожиданно и почти невероятно выдвигается вперед. Я не думаю, что это произошло случайно. Скорее я полагаю, что как есть связь между луной и морем, так существует она и между ростом и убыванием народов и языков[227].
Столетие назад, в период Первой мировой войны, самосознание людей как представителей наций все еще настолько совпадало с государственными границами, что война была способна вызвать всеобщий энтузиазм культурных элит, мысливших ее в категориях культурных противоборств разных наций. Война буквально превратилась в войну культур. Жюльен Бенда писал в 1927 году:
Осознанно, как никогда прежде (чему весьма способствуют писатели), каждый народ теперь сплачивается и противопоставляет себя другим народам в области языка, искусства, литературы, философии, во всей своей цивилизации и «культуре». Сегодняшний патриотизм – это утверждение одной формы души перед другими[228].
Нация – это некое постепенно складывающееся единство, вбирающее в себя людей разного достатка, социального положения, культуры и т. д. Существуют два основных компонента такого складывания – политический и культурный. Политический компонент состоит в развитии равенства перед законом и права любого гражданина легально участвовать в политической борьбе, проявляя свою волю. Политика стала основой нации в Англии и Франции. Лия Гринфельд описывает, каким образом складывание политической нации превращает «народ» (вчерашний «плебс») в носителя власти:
…до своей национализации слово «народ» обозначало население определенного региона, и именно низшие классы этого населения. Слово это наиболее часто использовалось в значении «чернь» или «плебс». Понятия «нация» и «народ» стали тождественны. Таким образом, народные массы сразу возвысились до положения элиты (сначала только политической). В качестве синонима слова «нация» – то есть элита – слово «народ» утратило уничижительный оттенок и стало обозначать позитивное единство в самом высшем смысле. «Народ» стали видеть носителем верховной власти, основой политической солидарности и главнейшим объектом преданности[229].
В тех же странах, где политическая сфера была неразвита, например в Германии, на первый план выдвинулось другое средство униформизации населения как нации – культура. Как выразился Фритц Штерн, «немцы использовали свое величайшее достижение, свою культуру, для усиления и оправдания своего величайшего провала – политики»[230]. Тут первостепенную роль играет унифицированное школьное и университетское образование, которое стремительно развивается у всех становящихся наций. Именно оно обеспечивает единство культурного фонда и даже единство нормативного языка нации. Эрнст Геллнер весьма выразительно описывал унифицирующую функцию культуры:
Возможность получить работу, достоинство, уверенность и самоуважение человека для большинства людей обычно зависят от образования; и границы культуры, в которой они воспитывались, являются также границами мира, в котором они могут морально и профессионально дышать. Образование человека – это его самый ценный капитал, и в конечном счете оно определяет его личность. Современный человек предан не монарху, стране или вере, что бы он сам ни говорил, но культуре. И он, по сути дела, «оскоплен». Состояние «мамлюков» становится всеобщим. У него нет никаких важных связей с его родом, и они не стоят между ним и широкой, безличной культурной общностью[231].
Показательно, что образование в Германии в той или иной степени контролировалось государством и было централизованным. Это был воистину государственный проект замены политики культурой. Отчасти этот проект реализовался и в России, во многих смыслах близкой Германии стране[232]. Томас Манн, развернувший в «Размышлениях аполитичного» весь набор типичных для Германии аргументов против политики в пользу культуры, писал: «…немецкое – это культура, душа, свобода и искусство, а не цивилизация, не общество, не избирательное право и не литература»[233].
Политический дух, антинемецкий по сути, как политика с логической необходимостью враждебен Германии. Если я далее утверждаю, что демократия,
